Пол Боулз - Под покровом небес

Пол Боулз

ПОД ПОКРОВОМ НЕБЕС

Посвящается Джейн

Книга первая

Чай в Сахаре

Участь каждого человека является личной лишь постольку, поскольку она может оказаться напоминающей то, что уже есть в его памяти.

1

Он очнулся, открыл глаза. Комната не пробудила в нем никаких воспоминаний; слишком глубоко он был погружен в небытие, из которого только что возвратился. Выяснять свое местоположение во времени и пространстве у него не было ни сил, ни желания. Он где-то находился, он вернулся сквозь необъятные толщи из ниоткуда; уверенность в беспредельной печали гнездилась на дне его сознания, но эта печаль обнадеживала, потому что только она и была знакома. В дополнительном утешении он не нуждался. Полностью расслабившись, в совершенном покое, какое-то время он лежал абсолютно неподвижно, а потом вновь провалился в один из тех легких, мгновенных снов, которые случаются после продолжительных и глубоких. Внезапно он снова открыл глаза и посмотрел на наручные часы — чисто рефлекторное движение, поскольку то, что они показывали, лишь сбивало с толку. Он сел, обвел взглядом аляповатую комнату, приложил руку ко лбу и с глубоким вздохом упал обратно в постель. Зато теперь он проснулся окончательно; через несколько секунд он уже знал, где находится, знал, что дело к вечеру и что спал он с самого обеда. В соседней комнате по гладкому плиточному полу расхаживала в туфлях без пяток его жена, и сейчас этот звук успокоил его, ибо он достиг того уровня сознания, когда одной уверенности в том, что ты жив, уже недостаточно. Но насколько же трудно было примириться с высокой, тесной комнатой с ее брусчатым потолком, гигантскими безжизненными узорами равнодушной расцветки, нашлепанными по стенам, закрытым окном из красных и оранжевых стекол! Он зевнул: в комнате было нечем дышать. Позднее он сползет с высокой кровати, распахнет окно — и в этот миг вспомнит свой сон. Ибо хотя он не мог воскресить в памяти ни одной детали, он знал, что видел его. За окном будет воздух, крыши, город и море. Вечерний ветер остудит лицо, пока он будет стоять и смотреть, и в этот миг сон обретет очертания. Но сейчас он мог только лежать; и он лежал — медленно дыша, почти готовый заснуть опять, парализованный в душной комнате, — лежал не в ожидании сумерек, а просто так, оставаясь в постели до тех пор, пока они не наступят.

2

На террасе «Café d'Eckmühl-Noiseux» несколько арабов пили минеральную воду; от остальных жителей портового города их отличали только фески разнообразных оттенков красного, а в пообносившейся и серой европейской одежде с трудом угадывался первоначальный покрой. Полуголые мальчишки — чистильщики обуви — поджав колени сидели на своих ящиках, апатично уставившись в тротуар и не имея сил согнать мух, облепивших их лица. Внутри кафе было прохладнее, но застоявшийся воздух источал запах кислого вина и мочи.

За столиком в самом темном углу сидели трое американцев: два молодых человека и девушка. Они негромко переговаривались с видом людей, у которых в запасе вечность. Один из них — худой, с напряженно-отсутствующим лицом — складывал какие-то большие разноцветные карты, которые минуту назад разложил на столе. Его жена саркастически наблюдала за тщательными движениями, которые он совершал; карты наводили на нее тоску, а он беспрестанно с ними сверялся. Даже в короткие периоды их оседлого существования (а таковых было всего ничего с той поры, как они поженились двенадцать лет назад), стоило ему только увидеть карту, как он самозабвенно принимался ее изучать, после чего, за редким исключением, начинал планировать какое-нибудь очередное, несбыточное путешествие, иногда обретавшее в конечном итоге реальность. Он считал себя путешественником, а не туристом. Разница тут отчасти во времени, объяснял он. Обычно турист начинает торопиться домой после нескольких недель или месяцев, тогда как путешественник, нигде не задерживаясь подолгу, передвигается медленно, на протяжении многих лет, от одной части земли к другой. Ему и в самом деле нелегко было решить, в каком из множества мест, где ему приходилось жить, он чувствовал себя в наибольшей степени дома. Перед войной то была Европа и Ближний Восток, во время войны — Вест-Индия и Южная Америка. И она сопровождала его, стараясь не переходить в своих жалобах определенной черты и не повторяя их слишком часто.

В этот раз они пересекли Атлантику — впервые после 1939 года — с огромным количеством багажа и твердым намерением держаться как можно дальше от затронутых войной мест. Ибо еще одно отличие туриста от путешественника, по его утверждению, состояло в том, что если первый принимает свою цивилизацию как нечто должное, то второй сравнивает ее с другими, отвергая те ее элементы, которые ему претят. А война была одной из тех граней механизированного века, которые он хотел забыть.

В Нью-Йорке они выяснили, что Северная Африка — одно из немногих мест, куда продают билеты судоходные компании. Он уже бывал в Африке раньше, когда учился в Париже и Мадриде, и она казалась ему подходящим местом для того, чтобы провести там год или около того; в любом случае, рядом были Испания и Италия, так что они всегда могли перебраться туда, если Африка обманет их ожидания. Накануне грузовое суденышко выплюнуло их, взмокших и морщивших лбы от тревожного ожидания, из своей уютной утробы в раскаленные доки, где долго никто не обращал на них ни малейшего внимания. Стоя под палящим солнцем, он едва не поддался искушению подняться обратно на борт и узнать, нельзя ли взять билеты и продолжить плавание до Стамбула, но это было бы трудно сделать, не потеряв лица, коль скоро именно он сосватал им путешествие в Северную Африку. Так что он окинул причал скептическим взором, отпустил парочку довольно-таки нелестных замечаний по поводу данного места и на том успокоился, молча постановив как можно быстрее начать движение в глубь страны.

Другой сидевший за столом мужчина, когда не вступал в разговор, продолжал тихонько насвистывать обрывки незамысловатых мелодий. Он был на несколько лет моложе, крепкого телосложения и необыкновенно хорош собой, как часто говорила ему девушка, на свой позднепарамаунтский лад. Обычно его гладкое лицо не выражало ничего особенного, но черты были слеплены таким образом, что в состоянии покоя наводили на мысль об общем безмятежном довольстве.

Их взгляды приковывал слепящий блеск пыльного полдня за дверями кафе.

— Война определенно оставила здесь свой след. — Невысокого роста, со светлыми волосами и оливкового цвета лицом, от миловидности ее спасала напряженность взгляда. Стоило один раз увидеть ее глаза, как остальное лицо расплывалось в неопределенности, а от отпечатавшегося в памяти образа оставалось пронзительное, вопрошающее неистовство огромных глаз.

— И неудивительно. Целый год, если не дольше, через город проходили войска.

— Но где-то же в мире должно быть место, не пострадавшее от них, — сказала девушка. Она сделала это, чтобы угодить мужу, потому что уже раскаивалась в своем раздражении, которое испытала минуту назад. Угадав намерение, однако не зная, чему его приписать, он не обратил на него внимания.

Другой мужчина снисходительно рассмеется, и он присоединился к его веселью.

— Исключительно ради тебя, полагаю? — сказал ее муж.

— Ради нас. Ты же знаешь, что ненавидишь все это не меньше моего.

— Что «все это»? — спросил он, защищаясь. — Если ты имеешь в виду эту бесцветную мешанину, которая называет себя городом, то да. И все же, черт подери, я тысячу раз предпочел бы ее, а не Соединенные Штаты.

Она поспешила согласиться:

— Разумеется. Но я имела в виду не это конкретное место или какое-то другое, а весь тот ужас, который творится после любой войны всюду.

— Брось, Кит, — сказал второй мужчина. — Ты же не помнишь никакой другой войны.

Она проигнорировала его слова.

— Люди из разных стран становятся все более неотличимы друг от друга. У них нет ни своего характера, ни красоты, ни идеалов, ни культуры — ровным счетом ничего.

Ее муж потянулся и через стол погладил ее руку.

— Ты права, права, — сказал он с улыбкой. — Все становится серым, и будет еще серее. Но некоторые места будут сопротивляться болезни дольше, чем ты думаешь. Вот увидишь, в Сахаре…

С противоположной стороны улицы радио обрушило на них истерические колоратуры сопрано. Кит вздрогнула.

— Так давайте поскорее отправимся туда, — сказала она. — Возможно, там нам удастся избежать этого.

Как завороженные они слушали, как ария, приближаясь к развязке, совершала традиционные приготовления для неотвратимой высокой финальной ноты.