Джейсон Гудвин - История доллара
После того как с макетом определились, и печать была завершена, для выпуска денежных знаков назначили казначеев Соединенных Штатов. Чтобы подписать и пронумеровать банкноты, сформировали Комитет джентльменов. Вероятно, кто-то помнил, что Джон Гулль брал шиллинг с каждых двадцати монет, отчеканенных им для Массачусетса, поскольку джентльменам с правом подписи платили лишь одну целую три десятых доллара за каждую тысячу изготовленных дензнаков.[37] Колониальные бумажные деньги неизменно подписывались теми, кто занимал подобающее положение, что давало определенные основания доверять деньгам. Но едва ли кто-нибудь пользовался таким авторитетом по всему континенту. Те немногие, кто мог на это претендовать, могли найти себе лучшее применение, нежели подписывать банкноты. Подписи избранных вслепую джентльменов лишний раз увековечили бы анонимность нового панамериканского общества.
К августу Конгресс поднял свои запросы до 3 млн долларов. Джентльмены были сильно загружены работой, и реальные деньги появились лишь к ноябрю. Тогда Конгресс убедился, что этой суммы будет недостаточно, и заказал еще денег. Поручители продолжали ставить свои подписи — по две на каждую банкноту: одну — коричневыми чернилами, другую — красными, а их количество выросло до 275 человек. Тем временем Конгресс исторгал все больше денег в надежде угнаться за обесцениванием выпускаемых банкнот. Подписание дензнаков напоминало очистительную жертву. По словам одного банкира, жившего в XIX веке, «установленный для самого себя предел равнялся тысяче листов (четыре тысячи подписей) в день. Для одного дня это не было бы трудной задачей: но выполнять это на протяжении недель и месяцев, как приходилось мне, было бы слишком негуманным наказанием даже в отношении самых отъявленных преступников».
Подписи ставили шесть Моррисов и четыре Смита. Было также три Джонса, три Графа, три Грея, три Селлера и три Юнга; по два Эванса, Ши, Эйра, Рида, Реда, Бадда, Хейзелхерста и Гезера; пара Стречей и Вильсонов, по два Селтера и Бонда, равно как Горациев и Ринальдо Джонсонов. Еще имелись господа по фамилии Гембл, Коннер и Кокки, Шпрогель, Куль, Леви, Гаррисон, Эрандес и Фоулк. Поручителями были Корнелий Комегис, Захария Маккабин, Эммери Бедфорд и Исаак Олл. У некоторых имелись простые имена подобно Полю Коксу и Дэниелу Хитту; благородные прозвища вроде Пёрвайанс или хоббитские наподобие Кренча и Орда: непроизносимые типа Кайгхна и Хиллегхаса. В списке также значились Дерби Люкс. Эркюль Куртнэ, Аквила Норрис и даже Алкаш П. Смит. Все они были рядовыми гражданами, которым иногда платили за час, а иногда — поштучно. В конце концов они скрепили своими подписями не три миллиона долларов, а более 241 млн: $241 552 780. если быть точным. К 1780 году один доллар в звонкой монете стоил сорок «континенталок».
Потеря стоимости денег делает осязаемым то, что обычно невидимо: настроение и доверие народа. 7 ноября 1775 года филадельфийскому Комитету общественного спасения стало известно, что квакеры Филадельфии отказываются принимать к оплате новые деньги, мотивируя это тем, что, будучи пацифистами, они не могут прикасаться к деньгам, созданным для ведения войны. Но, поскольку существовало немало свидетельств того, что квакеры часто использовали колониальные бумажные деньги, выпущенные с целью покрыть расходы на войну с французами, то власти пригрозили серьезными последствиями в ответ на любую попытку не принять «континенталки». В январе 1776 года Конгресс провел жесткую резолюцию против любого, кто, «лишившись всякого достоинства и уважен ия к своей стране», отвергнет бумажные деньги или поставит под сомнение их стоимость.[38] «Уважение к своей стране», под которой подразумевалась Америка, было совершенно новой концепцией.
Впрочем, это было далеко не последнее решение Конгресса, принятое в сердцах. Дэниел Вебстер заметил, что «навязывать деньгам стоимость и доверие к ним карательными постановлениями» можно с тем же успехом, что и «подстегивать любовь плеткой из воловьей кожи». Многие, подобно Вашингтону, видели в обесценивании денег «печальное свидетельство упадка общественной морали». «На повозку денег, — писал Вашингтон, — едва ли можно купить повозку продовольствия». «Мы все ошиблись в наших представлениях о том, как разбогатеть, — писал один остряк в газете "Пенсильвания пэкет“ 5 июня 1779 года. — Да, у нас появились деньги. У меня денег больше, чем когда-либо прежде, но я, как никогда, беден».
У этой ситуации были и свои неприглядные стороны. Куда бы ни приходили британские войска, а порой они появлялись повсеместно, разумеется, они отвергали «континенталки». Поэтому особенно нервные граждане не хотели принимать их в качестве платы даже в лучшие времена. Между тем, признавая ценность банкнот для неприятеля, британцы наводняли поддельными «континенталками» территории, неподконтрольные своей армии. Обесценивание денег било по армии Вашингтона, когда она пыталась купить припасы, чтобы прокормиться в течение несколько суровых зим. Британские войска, расквартированные в Нью-Йорке, напротив, были так хорошо обеспечены молодцеватыми офицерами и сладостно звенящей монетой Георга III, что зимний сезон 1777–1778 годов, который Вашингтон провел, дрожа от холода, в Вэлли-Фордж, был признан самым блистательным и великолепным за всю историю города.
Конгресс продолжал настаивать на том, что банкноты будут выкуплены в звонкой монете, как только наступит срок платежа. «Не заслуживающая доверия обанкротившаяся республика стала бы новостью в политическом мире, — заверял публику Конгресс, — и среди уважаемых наций уподобилась бы простой уличной девке среди целомудренных и почтенных матрон». Никто не поверил ни единому слову властей, и через пять лет после первой эмиссии пророчество сбылось: в 1780 году Конгресс резко обесценил денежные знаки, приравняв сорок старых долларов к одному новому. Выпустили новые банкноты под гарантии купцов. «Мы питаем полную уверенность в том, что эти деньги будут столь же востребованы, как золото и серебро, — уверял сограждан Конгресс. — Поскольку у нас нет нужды печатать деньги, мы ждем, что вы будете использовать их, не выражая впредь какой-либо тревоги касательно их надежности». Не прошло и нескольких дней, как деньги начали обесцениваться.
Недостатки денег Континентального конгресса перевешивало то, что они достигли конечной цели, позволив своим армиям сражаться так долго, как это требовалось для победы над британцами и завоевания независимости. Заграничные наблюдатели восхищались этим фактом, но понимали его с трудом. Войны Франции и Англии в конечном счете неизменно оплачивала беднота: именно ее силком затаскивали в армию рекрутские наборы, именно она покрывала львиную долю чрезвычайных налогов, расплачивалась жизнями и имуществом в ходе боевых действий. Америка вела и выиграла войну во имя целей, установленных, по большому счету, общим согласием, не прибегая к прямому налогообложению и подпитываясь лишь тонкой струйкой звонкой монеты из Франции и Испании. Это была народная война, что само по себе революционно.
Издержки войны покрывались, как признавал Франклин, своего рода косвенным налогообложением. В 1780 году он с иронией сообщал в письме к другу: «Конгресс, как вы догадываетесь, не сильно искушен в финансах. Но недостаток знаний с лихвой компенсировался удачей. Они выпустили огромное количество бумажных денег, чтобы оплатить жалованье, одеть, вооружить и накормить свои войска и снарядить наши корабли: и с этой бумагой, без налогов они первые три года боролись с одной из могущественнейших европейских наций. Они надеялись, невзирая на количество, удержать стоимость своих бумажных денег. В этом они просчитались. Но эта инфляция, пусть при некоторых обстоятельствах и обременительная, имела то большое благо и полезное свойство, что действовала в качестве налога, и, возможно, справедливейшего из всех налогов, поскольку она больнее всего била по тем, у кого деньги были на руках, и тем самым облагала их пропорционально сумме и времени ее накопления, то есть, по сути, пропорционально достатку человека».
Каждый раз, когда бумажные деньги переходили из рук в руки, они слегка теряли в стоимости: эта небольшая разница и была вкладом держателя денег в общие расходы на войну. «Инфляция — податной чиновник, — с воодушевлением писал губернатор Моррис, — который отыскивает каждый фартинг и карает всякую попытку надувательства». Чем дольше кто-либо держал на руках банкноты, тем больше терял, решив обменять их на товар. Бизнес был весьма оживленным. Более радикальным, пожалуй, являлось то, как этот косвенный налог ударял по богачам пропорционально их накоплениям. Деньги вновь оказались революционерами в том, что касалось социальных отношений в Америке, как и сто пятьдесят лет назад, когда Уинтроп набросал сценку о хозяине и слуге; только на сей раз причиной был не недостаток средств, а их излишек.
