Ирвин Шоу - Полное собрание рассказов. 1957-1973
Беддоуз глядел ему вслед с неприязнью, думая: «В любом случае, я куда более привлекательный мужчина». А она что делает? Рассеянно передвигает чайной ложечкой листочки на дне чашки.
— Так вот почему у тебя теперь длинные волосы, и естественного цвета! — догадался он. — Разве я не прав?
— Да, именно поэтому.
— И нет яркого лака на ногтях.
— И нет яркого лака на ногтях, — эхом повторила она.
— И страсть к чаю.
— И страсть к чаю.
— Что ты ему там рассказала о нашем пребывании в Сен-Поль де Ванс?
— Все.
— Да подними наконец голову, что ты уставилась в эту чашку?!
Замедленным движением руки Кристина положила ложечку на столик, подняла голову: глаза блестят, не настолько, чтобы о чем-то по ним догадаться; губы плотно сжаты, видимо, ей пришлось сделать над собой какое-то усилие.
— Что ты имеешь в виду под «все»?
— Все.
— Почему?
— Потому что мне нечего скрывать от него.
— Когда ты с ним познакомилась?
— Ты же слышал — три недели назад. Один мой друг из Нью-Йорка попросил его встретиться со мной.
— Ну и что ты собираешься с ним делать?
Кристина смотрела ему прямо в глаза.
— Собираюсь выйти за него замуж и уехать вместе с ним в Сиэтл.
— И ты будешь возвращаться сюда, в Париж, летом каждые три года, потому что летом люди меньше болеют? — съехидничал Беддоуз.
— Совершенно верно.
— И считаешь, что все это о'кей?
— Да, я так считаю.
— Что-то ты слишком много на себя берешь! — возмутился Беддоуз.
— Не нужно со мной больше умничать, — как-то хрипло произнесла Кристина. — Я уже покончила со всем этим.
— Официант! — гаркнул Беддоуз по-английски. — Принесите мне, пожалуйста, виски! — В этот волнующий момент он вдруг забыл, где находится. — Ну а ты… — обратился он к Кристине. — Ради бога, закажи что-нибудь выпить!
— Еще чаю! — попросила Кристина.
— Слушаю, мадам. — Официант удалился.
— Не ответишь ли мне на пару вопросов, Кристина?
— Пожалуйста.
— Могу я рассчитывать на откровенные ответы, без утайки?
— Вполне.
Беддоуз, сделав глубокий вдох, посмотрел в окно: мимо проходит некто в плаще, читая газету и горестно покачивая головой…
— Хорошо. Так вот… Ну что ты нашла в нем такого замечательного, скажи на милость?
— Что тебе ответить на это?.. Он такой нежный… такой… хороший, полезный человек… Ты, наверно, и сам в этом убедился.
— Что еще?
— И он меня любит, — понизила она голос.
За все время, пока они вместе, Беддоуз никогда не слыхал от нее этого слова.
— Он меня любит, — ровным тоном повторила она.
— Да, я видел. Просто безумно.
— Безумно.
— А теперь позволь задать тебе еще один вопрос. Тебе сейчас хотелось бы встать из-за этого столика и уехать со мной на весь вечер?
Кристина, отодвинув от себя чашку, довольно долго размышляла над его вопросом; потом наконец вымолвила:
— Да, я не прочь.
— Но ты, конечно, этого не сделаешь, — подсказал Беддоуз.
— Нет, не сделаю.
— Почему?
— Послушай, давай поговорим о чем-нибудь другом. Куда ты собираешься поехать в следующий раз? В Кельн? Бонн? Токио?
— Почему бы и нет? А почему ты об этом спрашиваешь?
— Потому что я ужасно устала от таких, как ты, — отчетливо сказала, почти продекламировала Кристина. — Я устала от корреспондентов, пилотов, многообещающих молодых дипломатов. От блестящих молодых людей, которые несутся сломя голову в любую горячую точку, чтобы сообщить о вспыхнувшей там революции, провести где-то мирные переговоры или сложить где-то голову на войне. От аэропортов и вечных провожаний. От запрета на слезы, покуда самолет не оторвется от земли. Устала отвечать на телефонные звонки. Я устала от этих испорченных, приставучих международных ловеласов. А еще сидеть за обедом с людьми, которых я любила, и вежливо беседовать с их гречанками. Я устала ходить по рукам. Устала любить больше, чем любят меня. Надеюсь, ты получил исчерпывающий ответ?
— Более или менее, — согласился Беддоуз, удивленный, что абсолютно никто, ни один человек за столиками не обращает на них никакого внимания.
— Когда ты уезжал в Египет, — продолжала Кристина, не повышая голоса, — я наконец решилась. Там, на аэродроме, прижимаясь к проволочному забору, я наблюдала, как заправляют эти чудовищно огромные лайнеры, с включенными яркими фарами, и тогда я, осушив слезы, решилась. «В следующий раз, — дала я себе слово, — кто-то будет не находить себе места, разрываться на части от тревоги, когда я буду взлетать на самолете в небо».
— И ты нашла такого.
— Да, я нашла такого, — спокойно подтвердила Кристина. — И я не заставлю его разрываться на части, поверь мне.
Беддоуз протянул к ней руки, взял ее ладони в свои. Они спокойно лежали в них, такие нежные и мягкие…
— Крис… — негромко произнес он.
Она глядит в окно. Вот она сидит напротив него, на фоне сияющих на небесах сумерек за окном, — такая ухоженная, молодая, неумолимая… А он смущенно вспоминает, как впервые познакомился с ней; возобновляет в памяти всех своих самых лучших девушек, встретившихся ему в жизни. Возвращается мыслью к ней — какой она была, когда лежала рядом с ним ранним, солнечным осенним утром, всего три месяца назад, в том номере отеля на юге: из окна видны коричневые отроги Альп и где-то вдалеке — переливающееся синевой море. Держа ее руки, чувствуя знакомое прикосновение ее нежных пальчиков к своей ладони, он внутренне ждал: вот если сейчас она повернет к нему голову — и все в одно мгновение изменится, и все пойдет по-старому…
— Крис… — прошептал он нежно.
Но она не повернула к нему головы.
— Напиши мне в Сиэтл. — Она не отрывала взгляда от окна: оно влажное от дождя, свет из кафе и огни ресторана, что напротив, сталкиваются, увеличиваются, искажаются, отражаясь в стекле.
Беддоуз выпустил ее руки. Они теперь лежали на деревянном столике, тускло поблескивал матовый лак на ногтях… Беддоуз встал.
— Ладно. Я пойду, будет лучше.
Ему было трудно говорить, собственный голос казался странным даже ему самому, и он с грустью думал: «Боже, по-моему, у меня начинается старческий маразм — мне хочется заплакать прямо здесь, в кафе…»
— Не стану ждать, покуда принесут счет. Извинись за меня перед своим приятелем, скажи ему, я не смогу пообедать сегодня вместе с вами и мне очень жаль, что ему придется за все расплатиться.
— Да ладно, — ровным тоном утешила его Кристина. — Он только будет рад заплатить за тебя.
Беддоуз, наклонившись над ней, поцеловал ее сначала в одну, потом в другую щеку.
— Ну, прощай. — Он полагал, что на губах у него играет улыбка. — Все в чисто французском стиле.
Быстро надел пальто и вышел на улицу. Направился к Большим бульварам1, миновал офис ТWA, завернул за угол, туда, где начали свой марш полчаса назад французские ветераны. Шагал не разбирая дороги к Триумфальной арке, где поблескивал в вечернем легком тумане возложенный ими лавровый венок у могилы Неизвестного солдата, у Вечного огня.
Его ожидает отвратительная ночь, одиночество, он это знает. Ему непременно нужно пойти куда-нибудь, позвонить кому-нибудь, пригласить кого-нибудь пообедать вместе с ним… Миновал две-три телефонные будки, замедлял шаг у каждой, ни у одной не остановился. Нет, сегодня вечером ему не хочется видеть ни одного человека во всем этом громадном городе…
Питер Второй
Был субботний вечер, и в этот час люди рьяно уничтожали друг друга на телеэкране. В полицейских стреляли во время исполнения ими служебных обязанностей; гангстеров сбрасывали с крыш; какую-то пожилую женщину медленно травили, пытаясь завладеть принадлежащим ей жемчугом, а ее убийца благодаря стараниям сигаретной компании предстал перед правосудием после целой серии допросов, проходивших в кабинете частного детектива. Отважные, безоружные актеры лихо бросались на негодяев, сжимавших в руке пистолет сорок пятого калибра, хорошеньких инженю1 спасали от смертельных ударов ножом на редкость сообразительные, весьма приятной наружности бесстрашные молодые парни.
Питер сидел на большом стуле перед телеэкраном, положив ноги на сиденье, и жадно уплетал грозди винограда. Матери дома нет, вот он и ест все подряд, вместе с косточками, критическим взором оценивая сменявшие одна другую сцены насилия. Когда мать поблизости, то в воздухе постоянно витает страх заработать аппендицит, — она всегда строго следит, чтобы каждая косточка была аккуратно извлечена из ягоды и отправлена в пепельницу. Кроме того, если она дома, обычно приходится выслушивать небольшую нудную лекцию по поводу отвратительного качества телепродукции для юношества; потом следует лихорадочное нажимание кнопок в надежде отыскать для своего чада по другим программам что-то более или менее приемлемое, что можно с большой натяжкой назвать «общеобразовательным».
