Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1
Психи
Около каждого гуманитарного института (как исследовательского, так и учебного) околачивается куча нормальных психов. Я не считаю тех нормальных, которые на самом деле суть психи и которые околачиваются не около, а внутри институтов. Но если бы вы знали, сколько их околачивается около философских учреждений! Казалось бы, куда проще: свихайтесь в историю — первый этаж и почти безопасно. Так нет, все гоношат в философию податься. И ничто не может остановить их — ни вечно ремонтируемый лифт (значит, пехом на четвертый, а фактически на пятый, так как между третьим этажом и четвертым есть еще площадка с книжным киоском; причем этажи дореволюционные, то есть метров по пять, а не по два с половиной, как теперь!), ни вечная угроза впасть в ревизионизм и незамедлительно отбыть в Белые Столбы. Почему бы это, как вы думаете? Я лично разумного объяснения найти не смог, хотя довольно долго в институт специально занимался психами — это была моя официальная работа: читать их сочинения, рецензировать, беседовать, отвечать на письма, давать консультации. И между прочим, давать заключения для тех же Белых Столбов. И должен признать (и горжусь этим!), что ни разу не написал в своих заключениях, что автор того или иного сочинения психически ненормален. Но также должен признать, что это ни разу не остановило наших психиатров. Именно на основе моих заключений о нормальности сочинений психов последних время от времени забирали в Белые Столбы. Некоторых насовсем. Например, один профессор (настоящий, а не липовый) принес к нам в институт в трех толстенных папках монографию «Итоги. Сорок лет в огню борьбы». Большевик с дореволюционным стажем. Куча орденов за мирное строительство и за обе войны. Я спросил его, почему «в огню», а не «в огне». Он сказал мне, что я — сопляк, молод учить его. Я сказал, что рецензию на его опус придется все равно мне писать. Услышав это, он резко изменился, переправил «ю» на «е» и стал слезно умолять меня прочитать рукопись. И прочитал. Запоем прочитал. И написал восторженный отзыв, рекомендуя рукопись издать немедленно. Профессора забрали (вместе с рукописью). Меня хотели уволить, но простили по молодости. Поскольку я в это время был уже кандидате» в кандидаты в члены партии, решили на год отодвинуть вопрос о моем поступлении в кандидаты в члены и поручили в качестве общественной работы вести политкружок у строителей на подшефном предприятии. Или человек, которого прозвали Демагогом. Он раз в неделю появлялся у нас на лестничной площадке, где мы обычно курили и занимались трепом, и обвинял нас, молодежь (мы тогда были молодежью не только в смысле мелкости должностей, но и по возрасту) в трусости. Кто из вас осмелится крикнуть громко, что Маркс дурак, спрашивал он. Ну?! Никто! А я вот могу. И он орал на весь наш Желтый дом: Маркс дурак! Мы усмехались и говорили ему, что не кричим не потому, что боимся, а потому, что не считаем Маркса дураком. Бросьте мне голову морочить, кричал он. Только круглый дурак может думать, что Маркс не дурак! Вот смельчак нашелся, шепнуло мне Второе «Я». А ты попробовал бы крикнуть, что Ленин дурак! Любопытно, спросило Третье «Я», что бы тогда произошло? Разогнали бы институт, сказал я, и дело с концом. А что если попробовать, сказало Четвертое «Я». Вот ты, как специалист по психам, ответь: можешь ты подучить этого Демагога крикнуть «Ленин дурак»? Вряд ли, сказал я. У всех психов, с которыми мне приходилось иметь дело, работает какой-то защитный механизм. Они все свихиваются в русле и в духе. И даже те, кто свихивается с риском (как этот Демагого), рискуют вполне разумно и в пределах. И в Столбы они попадают не за политику, а за медицинские отклонения. Чтобы отмочить хохму с крупным политическим риском, нужен вполне нормальный человек. Ну а есть ли в нашем заведении такой нормальный человек, спросило Седьмое «Я». Нет и быть не может, сказал я.
Одному психу мне удалось здорово помочь. Ныне он автор ряда книг, доктор философских наук, профессор в том самом областном городе, который недавно рапортовал Партии и Правительству о досрочном перевыполнении пятилетки в четыре года. Псих появился у нас в институте как самый нормальный медицинский псих, с тонюсенькой рукописью, в которой он доказывал, что русский народ открыл диалектический материализм задолго до Маркса и Энгельса, что он у него в крови. И доказывал он этот свой (рискованный на первый взгляд) тезис с помощью пословиц, поговорок, прибауток, частушек и прочих достижений русской культуры. Например, пословица «В мире, что в омуте, ни дна ни покрышки» у него доказывала, что русский народ испокон веков считал мир бесконечным в пространстве и времени, а пословица «Девкой меньше — бабой больше» доказывала, что закон неуничтожимости материи и перехода ее из одной формы в другую был известен русскому народу еще со времен Ивана Грозного, а то и ранее. Мне очень захотелось сыграть с Психом шуточку, и я уговорил его расширить работу, назвать ее «Элементы диалектики в русском народном творчестве» и сдать на обсуждение в сектор истории русской философии в качестве кандидатской диссертации. Целую неделю я в поте лица сочинял Психу сверхидиотический философский текст, в который мы с ним погружали собранные им прибаутки и пословицы. Я писал с наслаждением, воображая, какой гомерический хохот будет стоять в Желтом доме и его окрестностях, когда диссертация Психа будет предана гласности. Но я был позорно посрамлен. Диссертацию приняли с восторгом. В полгода Психу устроили сдачу кандидатских минимумов. Даже за иностранный язык поставили четверку. Не помню точно, за какой именно. Да и ему самому было безразлично за какой, так как он не знал никакого. И на защиту Психа выпустили вне всякой очереди. Защита прошла с блеском. Псих после этого стал покровительственно похлопывать меня по плечу и давать дельные теоретические и практические советы. Потом Псих на длительный ср исчез. Потом одна за другой в печати стали появляться его статьи, которые ничем не уступали статьям наших ведущих философов. Потом появилась его книга, за ней другая. Потом он приехал на Всесоюзное совещание заведующих кафедрами общественных наук. А я все это время пребывал недоумении: почему моя хохма не состоялась? Дурак, сказал мне однажды Тридцатое «Я», они просто привыкли к глупости. Если хочешь их насмешить, напиши что-нибудь дельное, и сам увидишь, что с ними будет твориться. Ты же сам читал сочинения классиков. Читал? «Диалектику природы» Энгельса читал? Читал. «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина читал? Читал. «Философские тетради» того же автора читал? Читал. Ты даже «Математические рукописи» Маркса читал? Так чего же ты недоумеваешь?! Твой Псих с точки зрения уровня идиотизма просто провинциальный щенок в сравнении с этими шедеврами мирового, эпохального, исторического идиотизма. Ясно, сказал я. И после этого выводить медицинских психов в люди перестал.
С некоторыми психами я поддерживал отношения и после того, как эти мои функции передали другому сотруднику, молодому специалисту, только что окончившему факультет. Наиболее любопытные из них — Реформатор, Террорист и Обличитель.
Человек
Весь день институт склоняет хохму насчет изречен Горького «Человек — это звучит гордо», которое переинач ли так: «Человек — это звучит горько». Соловейкин, естественно, выдал по сему поводу стих:
Изрек когда-то Пешков-Горький:Звучит, мол, гордо человек.Но внес поправку новый век:Звучать — звучит, но только горько.
Его, как всегда, сразил Добронравов:
Перед тем, как дать человеку в морду,Вспомни о том, что звучит это гордо.
Затеяли дискуссию, что считать человеком. Учитель сказал, что не каждая двуногая тварь вида гомо сапиенс есть человек в социальном смысле. Его обвинили в расизме и антигуманизме. Учитель в ответ задал каверзный вопрос, можно ли считать человеками Канарейкина, Петина, Тваржинскую, Сталина, Берию, Ежова и прочих представителей биологического вида гомо сапиенс. Добронравов сказал, что они не относятся к упомянутому виду. Я сказал, что вопрос о том, кого считать человеком, есть вопрос не науки, а нравственности. И тут не может быть никаких исключений, даже для таких мерзавцев, как... Добронравов сказал, что для мерзавцев в особенности, ибо человек — это мерзавец и подонок по определению. А как же Эйнштейн, обиделся Качурин. Так он же еврей, сказал Добронравов. Что ты этим хочешь сказать, вскипел Качурин, всячески подчеркивающий, что он не антисемит. А то, сказал Добронравов, что уедет твой Эйнштейн в Израиль, и ваш отдел разгонят.
Добронравов — любопытный парень. Однажды он зашел к нам в сектор, когда у нас было закрытое заседание. Трус попросил его удалиться, поскольку он — посторонний. А я не посторонний, сказал на это ледяным тоном Добронравов, я — потусторонний. И Трус после этого почему-то скис. Многие считают Добронравова стукачом. Но Учитель говорит, что он — типичный российский сачок, изображающий из себя «некую тайную персону» с целью сачкования. И его еретические речи проходят ему безнаказанно, так как все думают, будто он их произносит с провокационной целью. Слухи о том, что Добронравов — стукач, особенно настойчиво распространяет Соловейкин. У него для этого есть две причины. Первая — Добронравов может сочинять стихи не хуже Соловейкина, но не придает этому никакого значения. Вторая — Соловейкин сам стукач и потому (как утонченный интеллигент и либерал) стремится всех окружающих изобразить стукачами.
