Светлана Волкославская - Повесть одной жизни
— Мама, мы говорили исключительно…
— Да ясно, что вы не об этом говорили! — перебила она, решительно входя в подъезд.
Скинув босоножки, я босиком прошлепала в свою комнату, с удовольствием ощущая прохладу чистого дощатого пола. Мне не хотелось включать свет и чем-то заниматься. В полумраке я долго сидела на кровати, постепенно осознавая, что сегодня со мной было. Мне вспоминалось собственное отражение в трамвайном окне и лицо Ростислава, когда под грохот колес он наклонялся ко мне, чтобы лучше слышать мой голос. МЫ РАЗГОВАРИВАЛИ!!!
Сколько я помнила себя, самым перманентным из владевших мною чувств было чувство полного духовного одиночества. Я одинока была в собственном доме, одинока в школе, одинока на работе, среди подруг, одинока даже в церкви! И причиной тому были не моя замкнутость или неумение общаться. Одиночество поджидало меня там, где кончалось необязательное и легкое, где наступала сфера «проклятых вопросов», на которые я не могла и не хотела махнуть рукой.
А сегодня я говорила с человеком, который не просил меня «быть проще», когда дело касалось непростого, который не считал дурным тоном «слишком серьезное» отношение к вопросам веры!
В форточку с легким дыханием вечера проникали чьи-то веселые возгласы и смех. «Надо бы закрыть ее», — думала я и продолжала сидеть неподвижно. «Надо бы лечь», — приходило мне в голову по истечении следующего получаса воспоминаний об этой внезапной встрече. Я не решилась бы сказать, что влюбилась, но то, что в этот вечер я была счастлива, не вызывало никаких сомнений.
Если бы только я могла знать, что ждет меня в самое ближайшее время!
Наутро же меня ждали печатная машинка в Гипромезе и замечание от шефа за два раза подряд перепечатанную строчку доклада. Но если б он только знал, как абсолютно невозможно вникнуть в суть хода социалистического соревнования в нашей организации, думая о том, почему я только однажды видела Ростислава в Брянской, и то пять лет назад! Где он был все это время? Среди знакомых мне детей священников не было такого, кто хоть каплю был бы похож на него, может быть, потому, что религиозность в эпоху «научного» атеизма считалась ни более ни менее, как признаком недостаточной образованности.
В будние дни из-за занятий в институте мой комендантский час переносился на десять, и в один из вечеров по пути домой я забежала с новостями к Инне Константиновне. Ей не здоровилось, она сидела в углу дивана, укутанная шерстяным клетчатым пледом, со стаканом воды и таблеткой в ладони. С сердцем у нее частенько бывало не ладно, но она об этом помалкивала. Да и кто рискнул бы говорить о своих недугах в нашем маленьком кругу, где мама была «вся насквозь больная»? Я выяснила, что в последнее время моему доброму другу становится все хуже, а таблетки, которые есть в аптеке, мало помогают.
— Попросите брата достать лекарство! — потребовала я. — Он там в Ленинграде найдет.
— Что его беспокоить, — возразила она, — так пройдет.
Я покачала головой и записала название нужных таблеток в блокнот. Где их взять, я не представляла, у нас с мамой решительно не было «знакомств», но надо было что-то делать. Инне Константиновне же не терпелось услышать отчет о моем недавнем визите. Я набрала воздуху и начала…
— Так не годится, ты будто телеграфируешь, — посетовала она, взглянув на часы. — Расскажешь все заново в субботу.
Без одной минуты десять я помчалась домой прямиком через дворы и успела нажать кнопку нашего дверного звонка именно в тот момент, когда большая стрелка на бабушкином будильнике-инвалиде только-только накренилась вправо от цифры двенадцать.
И как только за мной захлопнулась дверь, послышался далекий небесный гул — это сиреневые тучи, целый день висевшие над городом, наконец-то разродились прыгучим майским ливнем.
* * *Три дня спустя в нашей квартире раздался телефонный звонок. Голос в трубке принадлежал Ростиславу. Я, конечно же, страшно обрадовалась этому голосу. Оказалось, что завтра вечером мой новый знакомый зайдет в «родной» институт (то есть в наш ДИСИ, который он недавно окончил) по делу и не прочь увидеть меня, если это не помешает моим занятиям. Я ответила, что к занятиям отношусь серьезно, но после девяти отправляюсь домой, и в это время обычно свободна.
В назначенный мною час он стоял у дверей нашей общей alma mater, прислонившись к стене и читая какую-то книгу. Приятно было видеть этого рассеянного джентльмена, погруженного в думы о судьбах человечества и одетого, однако, весьма тщательно. (Я не знала тогда, сколь полезной бывает сестринская опека.)
Мы направились в сторону трамвайной остановки по извилистой, мощеной серым булыжником улице Шевченко. В воздухе витала сладость лета. Говорила в основном я; рассказывала что-то о себе, о маме, об Инне Константиновне, о Владыке…
— Гурий определенно жаловал тебя, — заметил Ростислав. — Отец как-то заходил к нему и видел тебя мельком, а когда спросил, что это за девочка, тот сказал: «Девочка редкостная. У нее, знаешь ли, неиссякаемое желание познавать горнее».
— Как жаль, что его нет здесь, — отозвалась я грустно.
— Да, — задумчиво произнес мой спутник после паузы, — мама не совсем обманулась в своих ожиданиях.
— Чья мама и в каких ожиданиях? — не поняла я.
— Она только не учла разницу между влиянием и впечатлением, — будто не слыша меня, закончил он.
— Ты часто разговариваешь в такой манере? — полюбопытствовала я.
— Прости, я не выдержал и помыслил вслух. Да, со мной такое бывает, но редко — это тебе для информации.
Как выяснилось значительно позже, думал он о том, что Анна Михайловна ожидала, что я окажу на него какое-то влияние. Но в тот момент я ничего не знала о возлагавшихся на меня тайных надеждах. Мы просто шли и говорили о том, что было интересно обоим.
— Где-то, еще на втором курсе в руки мне попала в руки книжечка «Видение Святой Феодоры», — рассказывал Ростислав, — Там повествуется о посмертных мытарствах души. Святая Феодора видела, как души умерших проходят по пути в рай двадцать три ступени, рискуя с любой из них отправиться в ад. И я решил проверить свои шансы по этим ступеням. Чтобы не быть уличенным в обжорстве, ограничил себя в пище и похудел за пару месяцев на тринадцать килограммов; думая о грехе лености, ни минуты не сидел без дела и не давал себе выспаться; страшась оказаться алчным, раздавал нищим всю стипендию…
Но вот последняя ступень из видения Святой Феодоры оказалась для меня почти непреодолимой. На ней помещался бгсуныния и сбрасывал вниз, в преисподнюю, всех, кто, живя на земле, унывал. Я понял, что если начну контролировать бодрость своего духа, то стану просто шизофреником. Короче говоря, я сдался. Потом спросил у отца, что он об этом думает. Он сказал: «Не бери в голову». «Но ведь ты священник!» — не отставал я. Он морщился, когда слушал мои вопросы, в особенности о сущности ада, и говорил, что написанное в книжечке не обязательно представляет собой официальное церковное учение.
Ростислав на какое-то время умолк. Я, затаив дыхание, ожидала продолжения. То, что он заговорил на столь долго волновавшую меня тему, воспринималось мною как чудо. Я не читала упомянутую им книжку, но вспомнила, как будучи в Киево-Печерской лавре перед самым входом в пещеры увидела большое полотно, живописующее видение Святой Феодоры. Даже неудобно описывать эту картину. Черти хвостатые и рогатые деловито жарили грешников на сковородках, выкалывали им глаза, потешались над их страданиями. Несмотря на всю свою веру, я никогда не имела такого примитивного представления об аде. Зачем же, подумала я теперь, было вешать подобную картину в месте скопления паломников, если то, что видела Святая Феодора, не является официальным церковным догматом?
— Так вот, — продолжил мой собеседник, — стал я размышлять о загробной жизни уже без Феодоры. И подумал, что обещание адских мук лишает духовную жизнь всякого смысла. То есть страх наказания — и очень жестокого наказания — может заставить сделать многое, но не полюбить. Хотя, даже если я веду благочестивую жизнь именно из любви к Богу, а не пытаюсь избежать ада, то как быть с моим ближним, который по неразумению своему к раю не приготовился? Ну, скажем, с соседом-пьяницей? Да, вечное блаженство ему не светит, но и вечных мук он тоже не заслужил. И я подумал, что это не у Бога непорядок с чувством справедливости, а скорее у нас с пониманием ада и рая. Мы понимаем их буквально, а это только символы. Они взяты из Апокалипсиса — книги, полностью символической. Ад и рай — это две будущности для человека после того, как Всевышний поставит точку в земной истории. Рай — это бессмертие, ад — это потеря шанса на бессмертие. На «Страшном Суде» поздно каяться и начинать новую жизнь. Невозможно уже любить, невозможно творить добро. Остается только смерть. И осознание того, что жизнь можно было бы прожить по-другому и получить в награду бессмертие, но поздно — это ад.
