Олег Рой - Обещание нежности
Андрей только улыбался. Терпеливо дожидаясь, пока брат закончит все свои несложные приготовления к школьному дню, он заботливо протягивал ему то одну, то другую необходимую вещь, помогал накинуть ранец, завязывал на шее теплый шарф.
— Надоел ты мне, — ворчал Павел, увертываясь от рук Андрея. Однако это ворчание никого не могло обмануть: оно было лишь обычным утренним ритуалом, выражением простого стремления младшего к независимости. И ни в коей мере не отражало подлинных чувств парнишки к умному, спокойному и выдержанному старшему брату.
Андрей учился уже в восьмом классе, науки давались ему легко, и. учителя, давно сменившие на посту его наставника, верную Елену Ивановну, хоть и не прониклись к странному ребенку тем же благоговением, которое отличало его первую учительницу, но все же не смогли не оценить своеобразия и необычности натуры Андрея Сорокина. Поначалу они пытались привлечь мальчика к общественной деятельности, сделать председателем совета отряда или по крайней мере звеньевым, — но натыкались на такое непреклонное молчание, будто он вообще не желал понимать, о чем идет речь. А потом пионерия, как и комсомол, развалилась сама собой, и педагоги переключились на иные попытки использовать яркую натуру одаренного, но неконтактного ученика.
Они принялись «сватать» его на разные олимпиады, конференции и конкурсы. Но вот чудеса: Андрей, решавший в классе самое сложное творческое задание «влет», на любой олимпиаде упорно сдавал свой листок незаполненным. И, побившись с упрямым талантом, пообъяснявшись с Андреем вволю, учителя наконец оставили его в покое, приняв к сведению вынесенный директором школы вердикт: «И умен, и глуп. И больше глуп, чем умен. Такие у нас в стране карьеры не делают».
А беда была в том, что Андрею давно уже стало скучно в школе. Там надо было делать то, что велят. А он, с ходу «просекая» любое побуждение педагога — не всегда, кстати, грамотное и благое, — интуитивно разбираясь в движущих пружинах человеческих поступков, уже не хотел делать так, как ему велят. Он хотел делать так, как будет для него интереснее и нужнее. Он слишком хорошо ощущал уже свою «инакость» и, привыкнув к ней, не желал больше подлаживаться под общую гребенку, как делал иногда в раннем детстве. А потому и в школьную жизнь он вписывался теперь так же трудно, как когда-то в семейную.
Впервые это произошло с ним весной, вскоре после того, как ему исполнилось четырнадцать. И связано оно было как раз с ситуацией, когда ему не хотелось делать, как надо, — не хотелось, но пришлось.
На переменке он заметил в коридоре свежий выпуск стенгазеты, которую сочиняли средние классы и редактором которой, разумеется, был его обожаемый, отчаянный, непоседливый младший братишка. Андрей так и приклеился носом к газете, ища в ней остроумные стихи и заметки Павлика. Как на грех, знакомая фамилия в этот раз отчего-то никак не хотела попадаться на глаза, хотя совсем недавно Андрей видел, как одноклассники его брата, собравшись на просторной кухне Сорокиных, хихикали над какими-то новыми материалами для газеты, и Павлик, конечно, был среди них первым…
И тут прозвенел звонок. Он, пожалуй, и не обратил бы на него внимания, но классная руководительница, шествуя мимо него с книгами в руках, грозно глянула на мальчишку поверх очков: «Сорокин! А тебе что, особое приглашение требуется? Немедленно в класс!» И он, предпочитая никогда не вступать со взрослыми в прямой конфликт, не оказывать им слишком уж открытого неповиновения, нехотя отправился за парту.
Уже отходя в сторону, он зацепился взглядом за левый нижний уголок огромной разрисованной газеты, который весь пестрел фамилией его брата. Разволновавшись отчего-то, Андрей остановился было, попытался вернуться, но начальственный окрик застиг его на месте и вынудил-таки подчиниться. Сквозь стеклянные двери класса, слушая нудные объяснения учителя географии, он тоскливо смотрел на противоположную стену коридора, туда, куда манили его яркие краски наивного стенгазетного творчества. И, сам не поняв, как это случилось, отчаявшись дождаться, когда же наконец прозвучит этот треклятый звонок и ему можно будет вернуться в коридор, он вдруг мысленно поднялся с места, шагнул из-за парты и вышел вон из класса.
Остановившись перед вожделенной стенгазетой и жадно читая подряд все заметки, подписанные Павлом Сорокиным, Андрей вряд ли отдавал себе отчет в том, что сейчас происходит. Странно, думал он как будто в полусне, что старенький Николай Пантелеевич не окликнул его, не заставил возвратиться назад, не возмутился столь безобразной выходкой.
Мыслимое ли это дело: даже не спросив разрешения, покидать класс посреди урока! Но, может быть, Пантелеич уже так подслеповат и глуховат, что, отвернувшись к доске, и не заметил вопиющего нарушения правил?… Мысли Андрея текли как-то сонно и заторможено, он чувствовал во всех мышцах странную слабость и, решив все же как-нибудь незаметно вернуться в класс, повернулся к стеклянным дверям кабинета.
Первое, что он увидел сквозь стекло, был он сам, Андрей Сорокин собственной персоной, мирно сидящий за партой на своем обычном месте. Урок шел своим чередом, ничто не нарушало его плавного течения, и разве лишь отстраненное выражение лица Андрея могло бы насторожить стороннего наблюдателя и заставить его предположить, что дело здесь нечисто. Но не было в классе никаких сторонних наблюдателей: мирно бурчал себе под нос что-то о притоках Волги Николай Пантелеевич, мальчишки, как всегда, перестреливались комочками жеваной бумаги, девочки старательно строчили друг другу записки, а Андрей Сорокин, все так же ссутулившись, сидел за партой, уставясь в пространство невидящим взглядом. И, сообразив вдруг, что там сейчас находится только его тело, а сам он, его сознание и душа, здесь, в коридоре, Андрей в испуге закричал, почувствовал резкую боль в левой стороне груди — и перестал видеть и осязать все происходящее.
История внезапного обморока старшеклассника прямо во время урока наделала в школе много шума. Потом Андрею рассказывали, как все это выглядело со стороны: внезапный вскрик, рука, схватившаяся за левую сторону груди, и падение прямо к ногам мирно прогуливавшегося между рядами учителя. Сначала кто-то из одноклассников даже прыснул, решив, что Сорокин решил таким странным образом приколоться, но Николай Пантелеевич, поправляя сползающие на нос очки, уже бежал прочь из класса, и спустя минуту вокруг Андрея стояло плотное кольцо растерянно перешептывавшихся ребят, которые расступились только перед школьным врачом Зинаидой Павловной.
— Ну что же ты, миленький? — хлопала она, по щекам бледного и неподвижного Андрея. — Что с тобой? Отзовись!
— Может быть, «Скорую» вызвать? — тихо спрашивал кто-то, а наиболее впечатлительные девочки уже начали хлюпать носом, прижимаясь друг к дружке и стараясь держаться подальше от «трупа».
— Не надо, — раздраженно отозвалась Зинаида Павловна, сунув под нос мальчишке нашатырный спирт. — Он сейчас придет в себя.
Эти слова Андрей уже услышал: резкий запах нашатыря вполз в его ноздри, сознание прояснилось, и размытые тени вокруг него внезапно приобрели очертания знакомых фигур учителей и одноклассников.
— Очнулся, миленький? — сердобольно проговорила врач. — Ну, вставай, поднимайся. Раньше-то с тобой такое бывало?
Но Андрей смог только молча отрицательно покачать головой.
С уроков был отозван Павлик, которому было поручено проводить брата домой и строго-настрого проследить за тем, чтобы тот сегодня до вечера пролежал в постели. «Уроков можешь на завтра не делать, — великодушно разрешила Андрею классная руководительница. — Если утром будешь чувствовать себя хорошо, приходи в школу. Но вообще-то Зинаида Павловна сказала, что тебя надо бы показать хорошему невропатологу…»
Мчась вприпрыжку за старшим братом, который уходил со школьного двора, как всегда, крупными и решительными шагами, и в испуге тараща свои глазенки, Павлик надоедливо допытывался у Андрея о подробностях невиданного происшествия:
— А что ты почувствовал, Андрейка, когда на пол грохался? Слабость, да?
— Ничего не почувствовал. Отключился, и все, — сквозь зубы, куда холоднее обычного, отвечал брат. Сейчас ему не хотелось разговаривать как никогда прежде. Он должен был все обдумать.
— А что чувствуешь, когда просто отключаешься? — не унимался братишка. — Что, свет меркнет в глазах? Или голова болит? Или просто — пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой… — И он дурашливо запрыгал по тротуару.
Андрей молчал. Если бы он сам мог объяснить себе, что он почувствовал в этот миг!.. И, дойдя наконец до дома, усадив непоседливого Павлика за уроки в их общей комнате, он скрылся на кухне, уселся на подоконнике и спрятался за яркой клетчатой занавеской.
