Александр Проханов - Красно-коричневый
Это длилось секунду. Журавли исчезали в золотой синеве. Хлопьянов забывал о них, прыгал через борт, проваливался в пузырящееся, ревущее месиво.
От баррикады, раскрыв объятия, бежали люди, словно хотели обнять, расцеловать всю толпу разом. Сталкивались с лавиной, мешались с ней, кричали «ура!», подбрасывали вверх шапки. Толпа разрасталась, прибывала, заливала все вокруг. Минуту назад гневная, ненавидящая, готовая крушить, убивать, толпа ликовала, превратилась во множество наивных, счастливых, восторженных людей. Хлопьянова обнимала какая-то хрупкая пожилая женщина в шляпке, что-то несвязно лепетала и плакала. После нее он попал в лапищи мужика в драном плаще, который обхватил его за пояс, пытался поднять, гоготал, кричал: «Растуды твою мать!», и изо рта его пахло луком. Изможденный, похожий на послушника, черногривый юноша крестил баррикаду, приговаривая: «Слава тебе, Господи!», а его сгреб за грудки и поцеловал в губы какой-то камуфлированный баррикадник. Две нарядные девушки, похожие, как сестры, тормошили парня с красным флагом, и тот радостно позволил себя тормошить, а потом, не отпуская флаг, целовал их, и они подставляли ему свои свежие пунцовые губы. Кругом все клокотало, смеялось, вопило. Казалось, вот-вот заиграет гармонь, и люди пойдут плясать, и в небе полыхнут и распустятся гроздья салюта.
Хлопьянов увидел, как из Дома Советов появился Руцкой. Без шапки, седовласый, усатый, окруженный охраной, торопился к толпе. Рядом с ним возник человек с мегафоном, загудел, зарокотал, выкликая пылкие призывы и лозунги, упиваясь своей ролью глашатая:
– Да здравствуют трудящиеся Москвы, поднявшие знамя народного восстания!.. Да здравствует свободный народ России, сбросивший тиранию!..
Руцкой приближался под эти мегафонные выклики, решительный, твердый, беря в свои руки управление этой толпой, принимая от нее завоеванную желанную власть, простирая эту власть над всей измученной, изведенной страной, которая прислала к нему, Руцкому, возбужденные толпы, и они зовут его в Кремль, призывают властвовать, сменить в кремлевских палатах ненавистного узурпатора.
Мегафон продолжал рокотать, и в его металлических речениях вдруг появились стуки, как удары гвоздя. Еще и еще. Автоматные очереди пробивали жестяные звуки, Хлопьянов искал глазами огневые точки, а среди автоматных очередей длинно, твердо и громко задолбил пулемет.
Рядом кувыркнулся, зажав руками живот, худой человек в долгополом пальто, воткнул голову в землю, завалился на бок. Молодой, в распахнутом бушлате баррикадник поскользнулся и рухнул, дергался на земле, зажимая руками бедро. Сквозь ткань кровянилось пятно.
Толпа колыхнулась, как хлебное поле от ветра. Ее повело в одну сторону, потом в другую. Как ветер, упавший с высоты, раздувает хлеб до земли, обнажая пустую пашню, так кинулись врассыпную люди, открывая пустое пространство, по которому ползли, замирали раненые и убитые.
Руцкой продолжал шагать. Человек с мегафоном радостно и торжественно рокотал. Но из здания мэрии, из невидимых бойниц било стрелковое оружие. На Руцкого наваливались, тащили его на землю охранники. Один взгромоздился на него, уткнул лицом в землю, а двое других, припав на колено, слепо водили по сторонам стволами.
– Подавить!.. – Хлопьянов слышал сиплый голос Руцкого, выбивавшегося из-под грузного охранника. – Сволочи!.. В народ!.. Приказываю взять мэрию!.. А этих сук расстрелять на месте!..
Его приказ, переданный по рации, и действующая вне всяких приказов, разливавшаяся по толпе ярость и ненависть снова собрали людей и черными косыми клиньями двинули к мэрии. Хлопьянов, сначала снесенный в сторону, а потом единым, дунувшим в толпу порывом возвращенный в бегущее толпище, впервые за эти часы вспомнил, что под мышкой у него в кобуре пистолет. Выхватил его и, держа стволом вверх, кинулся вслед за охранником, за его локтями, спиной, стволом автомата. Отовсюду прыгали, нагибались, бежали к мэрии люди, стараясь миновать открытое, поражаемое пространство. Среди бегущих Хлопьянов увидел Вождя, сосредоточенного, быстрого, с пшеничными усиками, вооруженного автоматом. За ним поспевали двое, мощных, сильных, перетянутых портупеями, с красно-белыми нашлепками на рукавах, оба с оружием, не отстававшие от своего командира.
Остановленная выстрелами толпа напирала с проспекта. Другая ее половина, обстрелянная и сметенная, лежала на земле, за парапетом, в кустах и деревьях. Но уже шевелилась, поднималась, бежала к мэрии. Грузовик, который недавно таранил заграждения, снова двинулся, въехал на пандус. Водитель в кабине крутил баранку, в кузове примостились стрелки, трепетал, развевался на металлической стойке красный флаг.
«Ну, тарань, тарань!..» – торопил Хлопьянов, боком пробираясь вдоль каменной лестницы, стараясь слиться с шершавым гранитом, не подставить себя солнечным стреляющим окнам. «Тарань!..» – повторял он в радостном предчувствии боя, уповая на удачу, на свои сильные напряженные мышцы, на оружие.
Грузовик разогнался на пандусе и ударил радиатором в стеклянные двери. Проломил, осыпал стекла, застрял в переборках. Из глубины ударили ему в лоб автоматы, набили радиатор пулями, разнесли в пыль лобовое стекло. Несколько трассеров вынеслось и погасло на солнце.
Грузовик попятился, окутанный паром, отекая пробитым радиатором, вынося на себе осколки. Водитель радостно крутил руль, не обращая внимания на стрельбу. Разогнался и долбанул переборки дверей, еще глубже вгоняя машину в нутро здания. Пока он дергался, скрежетал, пытался выдраться назад, на пандус, Вождь и два его дюжих бойца двинулись вдоль стеклянного цоколя мэрии, выставили автоматы, в длинных плавных движениях переставляли ноги, все трое похожие на фигуристов, синхронно, на льду исполняющие групповой танец. Они обстреливали просторные окна, стекла вяло, тяжело осыпались, словно весенние сосульки, а стрелки, танцуя, бежали дальше, посылая в глубь мэрии грохочущие очереди. Хлопьянов, отставая от них, поскальзываясь на плоских осколках стекла, бежал следом, всаживая свои редкие выстрелы в темную дымную глубину.
В проломы, в туман и дым, по хрустящим осколкам вбегала толпа. Орали, визжали, всасывались в глубь здания, катились по этажам, коридорам, вламывались в кабинеты. На пандус вбежал казак Мороз, окруженный гурьбой казаков, златобородый, лихой, путаясь в долгополой шинели. Красный генерал, в косом берете, небритый, носатый, раздувая гневные ноздри, увлекал за собой автоматчиков.
– Товарищ генерал!.. – кинулся к нему Хлопьянов, вдруг вспоминая на мгновение свою изначальную задачу, добытые разведданные, разгаданный план врага. Но генерал ошалело взглянул на него, на его воздетый кулак с пистолетом. – Стоять у входа!.. Никого не пускать!.. Намолотят трупов!.. – И пригнувшись, вдруг молодо, по-козлиному прыгнул в глубь здания. Морпех, зло чертыхнувшись, прыгнул следом.
Все длилось секунды, минуты, почти не имело протяженности, сливалось с недавним бегом по Садовой, который привел их к Дому Советов, вознес на ликующий гребень и с этого гребня кинул в мэрию, к солнечным окнам, вдребезги разбитому дымящему грузовику, в глубь проемов с кривыми, висящими осколками стекол, и все это длилось мгновение, и Хлопьянов стоял у дверей с опущенным пистолетом, а наружу уже выходили взволнованные шумные люди.
Появился казак Мороз, сияющий, с огненной золотой бородой, в сбитой набок папахе. Его алые лампасы нарядно, победно струились, автомат картинно висел на плече. Следом из стеклянных дыр выходили пленные солдаты, без конвоя, смущенные, оробевшие, тревожно поглядывающие на толпу.
– Граждане!.. – возвещал казак. – Эти воины перешли на сторону Дома Советов, и теперь они в наших рядах!.. Приветствуем их!..
И толпа наивно возликовала. Уже любила этих растрепанных, нахохленных солдат, обнимала их, целовала, одергивала на них смятые шинели. Женщины тянули им цветочки. Баррикадник ломал хлеб. Солдаты, осмелев, начинали улыбаться, обнимались, братались с народом, их круглые зеленые каски плыли в толпе среди кепок, шляп и платков. И впереди виднелась косматая папаха казака Мороза, вспыхивала его золотая борода.
Появился Вождь, усталый и взмокший. Его бойцы, увешанные трофейным оружием, разгоряченные, из боя, вывели несколько милиционеров в бронежилетах. У одного под глазом наливался синяк. У другого был оторван рукав шинели. Милиционеры по-овечьи жались друг к другу. Конвоир тыкал в них коротким стволом автомата, приговаривал:
– Вперед, суки!.. Пусть на вас люди посмотрят, по которым вы стреляли!..
Народ негодовал. К милиционерам тянулись сжатые кулаки. Кто-то крикнул: «Убийцы!». Этот крик, как ядовитый огонек, побежал по толпе, к ее начиненному динамитом центру, готовый ее взорвать. Но Вождь оглянулся, поднял вверх руку, останавливая негодующих.
– С ними трибунал разберется!.. А мы своих рук не измараем!..
