Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
— Но ведь сейчас не средневековье. Сейчас двадцатый век.
Павел горько усмехнулся.
— Правда. Двадцатый. Но мы живем в удивительное время. Мне это не приходило в голову, пока я не встретил тебя. Встретил — и сразу прозрел. Их протекторат — это ловушка, понимаешь?
Он умолк, лег навзничь. Нашел в темноте Эстер и прижал к себе. Гладил по волосам, пропускал непослушные пряди между пальцами, пытаясь сосредоточить свои мысли только на ней. Не получалось.
— Павел… — проговорила девушка тихо.
— Что?
— А что происходит там, снаружи?
Вопрос прозвучал как-то особенно умоляюще. Павел забеспокоился. Выпрямился, протянул руку и включил лампу. Стало светло. Он повернулся к ней с нарочито равнодушным лицом.
— Ничего!.. Ты о чем? Не понимаю, — бормотал он без всякой последовательности, избегая ее взгляда. Но увидел ее глаза и понял: девушка что-то знает. В ее словах был страх.
— Что ты знаешь? — спросил он беспокойно.
— Не много. Только то, что ты обманываешь меня. К чему?
Он обхватил ее плечи, сжал и слабо встряхнул. Ткнул пальцем в молчащий приемник и начал укоризненно:
— Слушала, признавайся! Чертов ящик, его давно пора вышвырнуть за окно. Я просил тебя не делать этого. Почему вы все такие любопытные? Люди в доме разные. Может быть, и не плохие, все — конечно, нет, но они боятся. Над нами живет один, он примазался к немцам. Мне придется это несчастное барахло унести. Ты совершенно не соображаешь! Здесь ты в безопасности. У меня! Что делается там, тебя не касается, пойми это наконец.
— Касается! И тебя тоже. Ты это знаешь!
— Что я знаю? Что знаю, господи боже мой?..
Она разрыдалась, прижала его к себе. Обхватила руками его голову. И все, что в последние дни давило ее сердце, разом вырвалось наружу. Павел освободился из ее объятий, сел. Слушал, стиснув зубы, катая между пальцами бумажку. Он рылся в карманах, разыскивая хоть какой-нибудь окурок. Не нашел. Руки у него дрожали.
— Я больше не могу молчать, Павел… Это было бы нехорошо. Я знаю все, слышишь? Все… И то, что тебя расстреляют, если меня найдут, и твоего папу, и маму, всех… Мне хочется кричать от страха… за себя….. Но с тобой этого не должно, не должно случиться…
— Молчи!.. Успокойся!..
— Сегодня я видела их… Я уже больше не могу… Не могу! Я люблю тебя, люблю больше, чем себя, я с ума сойду от страха! Я так люблю тебя… Но я уже не могу… не смею быть среди людей… А ты… ты должен жить… Понимаешь? Павел!..
Он оборвал ее выкрик. Эстер в припадке отчаяния извивалась под его руками, но он не отпускал ее, пока она не успокоилась. Девушка уткнулась лицом в подушку, рыдания сотрясали ее тело. Павел сел на стул рядом, стиснув голову руками, пустым взглядом уставился на черный чемоданчик.
— Что ты хочешь делать?
— Уйти! Сейчас же… Сегодня…
— Нет! — выкрикнул он. — Не разрешу!
— Я должна, Павел! Неужели ты не понимаешь?
— Нет. Не понимаю! И не желаю понимать. Тебя сейчас же схватят.
— Если меня найдут здесь, они убьют и тебя.
— Если тебя не будет, мне все безразлично!
— Павел! — крикнула она.
— Это правда. Я так чувствую. Не хочу! Это все равно что смерть. Хуже. Если тебя не будет, я не хочу ничего знать, ничего слышать, ничего чувствовать. Мир, в котором мы живем, не стоит того. Почему мы не родились в другое время? У нас было бы небо над головой. Обыкновенное небо. Недавно мы вместе дышали. Помнишь? Вместе! И мне было хорошо. Дышать только для себя одного — бессмыслица. Вдохнуть ни для кого, выдохнуть ни для кого, раз-два, тупая, ненужная работа. Для идиотов. Тьфу! Спасибо… не желаю!
— Ты не прав, Павел!.. Я… я хочу жить!..
— Я тоже. Тысячу раз! Но без тебя — нет!
Слова вылетали с упрямством отчаяния, с мрачным бешенством, которого Эстер до сих пор за ним не знала. Он ударял кулаком по колену.
— Знаешь, что самое страшное? Самое страшное — ни на что не надеяться. Чего тогда можно ждать? Что люди опять начнут вспарывать друг другу животы? Швырять огонь на головы? Гетто! Прогресс, техника — и средневековье! Как могли люди дойти до этого? Ведь это же джунгли! Даже если в них есть центральное отопление! Тошнит от всего… Вот именно такими и представляю себе последние дни человечества. Всюду тьма…
— Но должен быть и свет.
— Наверное, — допустил он, махнув рукой. — Где?
— Надо искать.
— Искать? Он здесь. Рядом с тобой. Иного нет!
— Мы не одни в этом мире, Павел.
— Хорошо, — перебил Павел девушку, — но теперь у нас другие заботы. Может быть, даже лучше, что ты все знаешь. Послушай: мне совершенно ясно, что здесь ты оставаться не можешь. Я знаю, каково тебе. Я кое-что предприму. Что — я уже знаю. Но ты обещай мне выдержать до тех пор! Выдержать! Ты должна выдержать! Если ты меня любишь и хочешь, чтоб мы оба остались в живых. Обещаешь?
— Да, — чуть слышно шепнула Эстер.
Он опрокинулся на спинку, положил ее руку к себе на грудь. Рука была теплая, легкая, словно невесомая. Павел закрыл глаза, измученный тяжелым днем, попытался ни о чем не думать. Не получалось. События гнездились в мозгу, отравляли его. Хотелось уснуть, окунуться в бездумный мир снов. Бежать.
— Спать!
— Павел! — услышал он издалека.
— А…
— Его убьют, Павел?
— Не знаю. Не думай об этом. Я… я не знаю…
Павел уснул беспокойным сном. Как ребенок, вздыхал, вздрагивал. Эстер охраняла его сон, смотрела в его лицо. Она понимала, что ему пора вставать, что родители — старики, как он называл их, — волнуются; она торговалась с собой за минуты, секунды, прислушивалась к его дыханию. Нежность заливала ее. Он был ее, был единственным, что осталось у нее на свете.
* * *Ответ на ее вопрос принесли газеты. В новых списках расстрелянных на предпоследней строке снизу жильцы старого дома нашли имя и адрес художника из мансарды…
XI
Дышать стало нечем.
Драма на апокалипсический сюжет близилась к финалу, но никто в городе не мог представить себе, каким он будет. Был объявлен непонятный ультиматум. Назначены день, час. К этому времени таинственные участники покушения должны быть извлечены из своих укрытий. В противном случае… Что? От их поимки, может быть, зависит завтрашний восход солнца?
— Прочти-ка, — стучит Чепек пальцем по газете. — Здесь тебе Эммануил[49] объясняет, как в Риме карали за солидарность с мятежниками. После Лидиц меня уже ничем не удивишь.
Портной, уткнувшись очками в газету, ужасается, качает головой:
— Но это, вероятно… это, вероятно, все-таки…
Ничего нового немцы придумать не смогли. Это было апофеозом мести, безобразной оргией, массовой бойней на полигоне в Кобылисах. Стрельба, выламывание дверей. Облавы и разграбление квартир. Руки переодетых грабителей наконец-то получили настоящую работу. Ужас и злоба. Рыдания. Транспорты с евреями, отправленные с лихорадочной спешкой под угрожающий рев. Трезвон телефонов, подметные письма, взятые с потолка сведения об участниках покушения, которые, наверное, провалились сквозь землю. Все новые списки на перекрестках, имена, имена, имена. Имена и адреса, изрыгаемые печатью и радио рядом с сообщениями о решительных поражениях неприятеля на всех фронтах. Ничего нового. Лишь завывания радио, гром барабанов, раболепные демонстрации, на которых министры, уподобившиеся восковым фигурам паноптикума, захлебываясь, лопаясь от переполняющего их пафоса, клеймят большевистскую язву на теле народа. «Горе нам, — гремел лысый принципал[50], — горе, если Германия будет вынуждена вынести приговор всему народу!»
— Этот сейчас на коне, — сухо замечает Чепек. — Голова как коленка, но за верную службу Германии ему обязательно присвоят звание «почетного блондина». Вот он и старается, ишь, расквакался…..
От слухов, что носятся в воздухе, мороз пробегает по коже: если до завтра не будут найдены участники покушения, каждый десятый…
В тот день, дважды стукнув в дверь мастерской, вошел Рейсек. Явился на примерку и удивленно открыл глаза, когда увидел свой отрез на столе нераскроенным. Уселся, разомлев от жары, на стул, отирая платком затылок, пыхтел, исходя пόтом. Пожаловался:
— Жарынь, уф-ф-ф! Ну, хозяин, так как?..
Все молчали, склонившись над работой.
Без долгих вступлений, не колеблясь, Рейсек сам начал разговор. Он извергал какую-то адскую смесь причитаний над муками чешского народа — вторая Белая гора, о боже! — возмущений его проклятой политической ограниченностью и ругательств по адресу тех, кто заварил всю эту кашу. Он все больше входил в раж, кипел от гнева и в напряженной тишине бегал глазами по мастерской. Наконец уперся пристальным взглядом в запертую дверь комнатки и, вытащив из кармана измятый пакетик с конфетами, засунул одну в рот. Это успокаивает!
