Александр Проханов - Надпись
Не мигая смотрел на скульптуру. Следил за стальными дугами, радиусами, спиралями, отыскивая желанный путь. Чувствовал, как складывается комбинация из тысячи цифр, открывающая доступ в сейф. Его тело стало гибким и чутким. Мышцы стиснулись, готовые к броску. Глаза сузились и лучились. Он был похож на тигра, готового броситься в пылающий обруч. Алая частица звучала в нем, словно пружина катапульты, готовой швырнуть его в бесконечность.
Ему показалось, что момент настал. Сияющая плита описала иероглиф, вознеслась, повернулась вокруг оси. Под ней в тени что-то таинственно замерцало. Саблин сделался гибким и длинным, похожим на ныряльщика.
Плита тяжко обрушилась, рухнула ему на голову, накрыла литым блеском. Он понял, что обманулся. Не было никакого отверстия. Бездушная машина была выставлена здесь для обмана, чтобы одурачить, вовлечь в бессмысленные колебания. Став рабом машинного идола, он простоит здесь всю жизнь. Превратится в дряхлого, покрытого струпьями старика и все будет смотреть на волшебные колебания, бессмысленные вензеля, не дождавшись обещанного чуда.
Его охватило бешенство. Он ненавидел эту дурацкую машину. Ненавидел город, поставивший в своем центре этот абсурдный механизм. Ненавидел мир, вовлеченный в абсурд, не способный к героическому порыву и подвигу, накликал на него беду. Накликал хищные машины «люфтваффе» с крестами и суровыми беспощадными летчиками. «Летающие крепости», идущие эшелонами над раскормленными городами. Чтобы по всей земле расцвели пышные пионы взрывов, встали на рыхлых ногах атомные розовые сыроежки, поплыли по небу ядовитые медузы. Чтобы смерчи раскрутили планету в обратную сторону, сожгли и обуглили. И среди пепельной земли стояло стальное чудище, вращалась сияющая плита, совершая бесконечные спирали и дуги.
Саблин захохотал. Сначала тихо, потом все громче, до хрипящего кашля. Погрозил скульптуре кулаком. Полицейский в блестящем плаще, с дубинкой, удивленно на него оглянулся.
Вечерело, в тумане зажигались окна, вывески. Автомобили катились по мокрому асфальту. Красная на фасаде, размытая, клюквенная, на тротуаре, пульсировала реклама «Мартини». Саблин брел уже не в центре, а в узких старых кварталах, среди невзрачных фасадов, заплесневелых и шелушащихся. Машинально заглядывал в витрины дешевых лачуг. В одной из них его внимание привлекли образцы татуировок. Мужские спины, животы, груди были покрыты экзотическими зарослями, кольчатыми драконами, таинственными криптограммами. На плечах и бицепсах красовалась геральдика загадочных орденов и масонских лож, каббалистические символы и сюжеты магических трактатов. Люди украшали себя изображениями сатаны, передавая себя во власть ада. Выводили на своем теле готические письмена, наскальные руны, сцены охот и совокуплений.
Саблин рассматривал образцы, представляя, какие великолепные абажуры могли бы получиться из содранной кожи, пергаментно-желтые на свет, с затейливыми орнаментами и узорами. Едко развеселившись, толкнул соседствующую с витриной дверь, вошел в помещение. Оно было замусорено, заставлено вентиляторами, фенами, экранами, с мутным зеркалом и грубым топчаном, над которым висела жестяная незажженная лампа. Тут же стояла тумбочка на колесах, сплошь уставленная флаконами, тюбиками, стаканами, в которых торчали кисточки, иглы, скальпели, спицы с тампонами ваты. За столом, полуголый, с жирными руками, мужчина разглядывал в лупу какой-то рисунок. Склонил нечистое, с маленькой бородкой, лицо. Пахло чем-то кислым, нездоровым, как пахнет в больничных кухнях. При появлении Саблина мужчина оглянулся.
- Вы можете разрисовать меня так, чтобы мама родная не узнала? - спросил Саблин по-английски.
Мужчина что-то произнес по-голландски. Щелкнул в воздухе толстыми пальцами.
- Вот черт, да ты, оказывается, круглый дурак, - сказал Саблин по-русски. Посмотрелся в зеркало, из которого глянуло его осунувшееся, побледневшее, с лихорадочными глазами лицо. - Ты можешь меня сделать другим человеком, чтобы не узнали жена и дети? - Он сказал это по-русски. Наклонился над столом, где лежали образцы татуировок и смятые листы бумаги. Взял огрызок карандаша. Нарисовал лицо - овальный контур, глаза, нос, рот, как рисуют дети. Подумал и между носом и верхней губой начертал огромные, вразлет, усы, какие носил его героический дед. - Наколи мне усы, - провел пальцами у себя под носом, изображая усы, разводя их по щекам в стороны, закрутив несуществующие кончики.
Человек понимающе кивнул. Повторил его жест, обозначив усы, сначала на своем лице, а потом, осторожными прикосновениями пальцев, над верхней губой Саблина.
- И еще. - Саблин взял карандаш, на рисунке с усами, на лбу, над переносицей, изобразил свастику. - Такой симпатичный крестик.
Человек хмыкнул, подумал. Кончиком пальца вывел на своем лбу свастику, перенеся ее на лоб Саблина. Снова что-то хмыкнул.
- Ну что, парень, работай, - сказал Саблин, снимая сырое пальто, раскручивая шарф. - Покажи, на что способен.
Хозяин заведения уложил Саблина на топчан. Зажег осветительный прибор, напоминающий операционную лампу. Застелил грудь и плечи Саблина клеенчатым фартуком, от которого пахло прелью. Подвинул ближе тумбочку на колесах, уставленную инструментами. Склонился над Саблиным, как над пациентом. Саблин видел его близкие пористые щеки с черными вылезавшими волосками. Чувствовал теплое, прелое дыхание, от которого было нельзя увернуться.
- Маэстро, работай!
- Маэстро, маэстро, - осклабился татуировщик, обнажая изъеденные черные зубы.
Ваткой со спиртом протер Саблину верхнюю губу, отчего стало холодно и приятно запахло.
Взял инструмент, напоминавший узкий шприц, с капсулой, где содержался лиловый раствор, с короткой иглой и кнопкой, которую нажал, с легким щелчком выдавил брызгу красителя.
- Маэстро, - повторил он довольно.
Операция состояла из множества коротких болезненных уколов, от которых губа вздрагивала и начинала гореть. Щелкала игла, слепила операционная лампа, клочок бороды качался у самых глаз. Саблин закрыл веки, привыкая к боли. Он чувствовал, как распухает губа, как будто в нее вживлялись жесткие пучочки волос, превращаясь в дедовские усы. И пока татуировщик создавал эти плоские черно-синие усы, Саблин вспомнил их давнишнюю дачу в Малаховке. Чудесный, из хвойных бревен, просторный дом. Красные сосны вокруг. Мама в розовом сарафане кидает в самовар звонкую сосновую шишку, проталкивает ее в жаркую глубину. Он достает из корзиночки еще одну, растопыренную, похожую на смешного ежа.
Процедура заняла чуть больше часа. Маэстро, вспотев от усердия, отложил инструмент. Протянул Саблину круглое щербатое зеркало. Из него смотрело карнавальное, с намалеванными усами, лицо. Губа стала фиолетовой от крови и синего красителя. Усы были не дедовы, а такие, какие изображают на карикатурах у баронов-усачей - длиннющие, во всю щеку, с лихими загнутыми колечками. Это не смутило Саблина, лишь мрачно развеселило.
- Ты, видно, парень, не часто встречал красных боевых командиров. Теперь посмотрим, помнишь ли немецкую оккупацию. - Он ткнул себя пальцем в лоб, нарисовал воображаемую свастику.
Маэстро хмыкнул. Отобрал зеркало. Снова взялся за шприц.
Саблин чувствовал над бровями холодный ожог спирта и частые больные уколы, создававшие над переносицей свастику. По мере того как возникал на лбу крутящийся крест, это вращение проникало сквозь кожу и кость, вторгалось в мозг, словно в полушария окунули крутящийся миксер и он с жужжанием перемешивал студенистое вещество, сбивал коктейль из млечной и розовой жижи.
В черепе жужжало, хлюпало, пузырилось. Возникло лицо отца Льва с возбужденными выпученными глазами. Его сменил художник Кок с золотым хохолком и тощей петушиной шеей. Коробейников беззвучно шевелил губами, произнося неслышную фразу. Его жена Валентина, с округлившимися испуганными глазами, похожая на куропатку. Марк Солим с окровавленным лицом, лежащий у ледяного водостока.
Лица возникали, кружились, смешивались в неразличимый кисель. Воронка в голове углублялась, проваливалась сквозь мозг, и в открывшейся дыре, в черной бездне, среди беспредельного мрака, медленно вращалась гигантская свастика, составленная из звезд и светил. Словно в бесконечном Космосе шло непрерывное факельное шествие.
Саблин очнулся. Уколы в лоб прекратились. Душистая примочка смягчила жжение. Из круглого зеркала смотрело на него неузнаваемое лицо с усами циркача, с черно-розовой, отштампованной на лбу эмблемой.
- Крусефикс, - довольный своей работой, произнес маэстро.
Саблин поднялся, поправил одежду. Извлек толстую кипу голландских денег. Протянул мастеру, предлагая взять, сколько нужно. Тот ловко, движениями фокусника, снял несколько крупных купюр. Подумал и взял еще одну.
