Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Что тут было! Все вскочили на ноги, началась толкотня, одни богачи ринулись к выходу, крича во все горло: "Сейчас и моя доля будет", другие искали, кого бы послать вместо себя, третьи вытаскивали кожаные кошели и отсчитывали серебряные монеты. Людей охватила страсть. Казалось, что все вдруг захотели завтра же увидеть готовый дом с колокольней…
Но это все были богатые люди, а простой народ только глазами хлопал — бежать в тордох за одной шкуркой было и соблазнительно, и стыдно.
В этой сутолоке и горячке лишь один человек казался спокойным. Он даже не поднялся на ноги, он сидел у крайнего полога и зачем-то царапал ногтем растатуированное лицо. Все, что сегодня видел и слышал Кака, истрепало, измяло, искалечило его тело, ум, сердце и душу. Это был не старый шаман, а старый, дырявый, пустой, никому не нужный мешок. Кака сам не знал, почему он решил все вынести, остаться здесь, хотя уже с первых слов бородатого человека ему стало ясно: конец, надежды нет никакой. Чайгуургин будет волосы рвать на себе и всех чукчей палкой погонит креститься. Куриль разорит, запрячет в каменный дом, а сказитель Ланга придумает сказку о страшном шамане и мудром богатыре, одетом в белую шубу. Все эти мысли вдруг накрыла одна небольшая, но очень близкая мысль. Песцовые шкурки! Куриль вспомнит свое условие, и придется садиться на нарту. Тридцать шкурок! Легче аркан на шею надеть. Это же серебро, золото, которое не трепется, не гниет…
Надо было немедленно уходить отсюда. Стоит сейчас Курилю только увидеть его — и тридцати шкурок как не бывало! Вон уже кто-то несет над головой белое золото…
Но Кака не уходил. В его голове пробивалась мысль, которая, может, поправит хоть что-нибудь. Не тридцать бы шкурок, а десять… Если первым принять крещение? А? Пойдет тогда Куриль на уступки? Нет, не пойдет. Но если рискнуть? Что для него значит крещение? Ничего. Тьфу на это крещение. А двадцать шкурок может остаться в мешке.
И надо же было случиться такому, что как раз в этот момент колебаний к Каке подошел Сайрэ.
— К столу велено подойти, — сказал он, зло играя косыми глазами.
И Кака пошел.
Иконы на столе уже не было. А за столом сидел Косчэ-Ханидо. Он держал в руке граненую палочку с острым черным концом, а перед ним на столе лежала бумага. За эти дни он научился писать цифры и сейчас пытался делать пометки — сколько сдают песцов. Возле него столпились дьячок, Куриль, Мамахан, Ниникай и еще несколько богачей. Но попа не было здесь.
— Что скажешь, Кака? — спросил Куриль. — Мне показалось, что ты крестился.
— Ваш бог, может, и сильней, — ответил шаман, — но вы его почитаете плохо.
— Как это плохо?
— Столько задниц я никогда не видел. Попа встречали, а забыли, что бог на небе. Головы в ноги попу, а что богу показывали?
— Тебе показывали, а не богу! — сказал Куриль. — Ты ведь сзади стоял?
Дьячок прыснул в кулак, богачи захохотали, и первый раз за многие годы захохотал Косчэ-Ханидо.
— Доля твоя! — грозно сказал Куриль, обрывая смех. — Или забыл?
— Пусть разойдутся немного люди. Я вашу веру нынче приму.
— Куриль, — сказал Ниникай, — Подожди, прервем разговор. Я чую, он предлагает дело.
— Ты думаешь? Ага, понимаю… Ну ладно. Иди, Кака, посиди.
Было уже за середину дня, когда шаман Кака принимал православную веру.
К этому времени в стойбище возвратился Чайгуургин.
Голова чукчей узнал обо всем от Кымыыргина, который помчался сообщить ему новости. Чайгуургин прямо с нарты влетел в тордох. Влетел — и замер.
Кака стоял против попа, дьячок чесал волосы за ухом, сидя на том же месте — за столом, возле иконы. Куриль озадаченно потирал свою лысину.
Три жены у Каки, а записать законной можно одну. Но это еще полбеды. Старшая жена бездетная, зато дети есть у средней и младшей. Как быть с детьми?
А ведь все шло хорошо. Куриль и Ниникай сошлись с Какой на пятнадцати шкурках. Потеря была огромной, но выгода казалась просто великой. Одно дело — покончить с шаманом, с крупным шаманом. Только эта победа не имела цены. Однако еще важней было другое. Стоит окреститься шаману — и все чукчи сегодня-завтра окажутся на коленях перед попом. Но сухой берег близко, а из болота не вылезешь. Кака уже согласился считать законной одну жену. Какую — он еще не решил, но сдвиг все-таки есть. А вот дети? Тут все растерялись и не знали, что делать.
Чтобы хоть как-то исправить ошибку, из-за которой дрожали ноги, Чайгуургин решил смело вмешаться и проявить суровость вожака рода. Он подошел к иконе, размашисто перекрестился и, словно был совершенно невинен и чист, грубо сказал:
— Говоришь, у тебя дети? У твоей младшей жены все дети на Потончу похожи. Ты сам болтаешь об этом.
— Пьяный я еще не то болтаю. Сам знаешь, что я наговорил вот на него, на сына Курилова. Умные люди не верят мне. Все дети мои.
— Брось старшую — она все равно скоро в тот мир попросится.
— Я привык к ней, как к матери!
— Ты ко многому привык… А средней с детьми отдели часть табуна. У нее дети взрослые.
— Жить с младшей, с этой собачьей важенкой? Да она только о том и думает, чтобы с гостями поспать!
— О господи! Это ли не грехи тяжкие? — Синявин перекрестился, махнул рукой и быстро ушел к себе.
— Ну, что будем делать? — спросил Куриль.
— Не знаю, — ответил Кака. — Не по моей воле. Я хочу — вы не можете.
— Ты за старую жизнь цепляешься, — сказал Ниникай. — Три жены — и все вы жирно живете. А жир на обмане да на крови замешен. Молчи, на крови! Ладно, иди, думай. И мы подумаем. Костер раздуй — холодно.
Куриль ушел за свой полог. Чайгуургин метнулся за ним.
— Что ты к нему пристал? — заговорил чукча. — И без него обойдемся. А почему Ниникай вмешивается?
— Нет, друг мой, теперь не обойдемся без них, — с ненавистью посмотрел на него Куриль. — Если б ты не бросил народ свой в такое время, все хорошо было бы. А ты бросил!
— Но первым попятился ты, — возразил Чайгуургин.
Вместо ответа Куриль постучал кулаком себя по лбу и указал на перегородку, за которой сидел Синявин: мол, думай, что говоришь. И для Синявина он сказал:
— Я не пятился. Мой народ весь окрещен. Ладно, дело нужно спасать. Ниникай утром еще окрестился, а после этого веру принял один Тинальгин.
Ниникай не повлиял! Никто не пришел больше, а все знают, что поп их ждет. На Каку только надежда.
— Я пойду выгонять! — встрепенулся Чайгуургин. — Только не посылай Ниникая.
— Ниникай вместо тебя!
— Как вместо меня? — испугался Чайгуургин.
— Так. Отец Синявин и я приказали. А еще оплошаешь раз — и уже исправник прикажет. Понял мои слова?
Их разговор оборвал злой шепот в тордохе, какая-то тихая ссора.
Чайгуургин задрал полог и увидел всех трех жен Каки, которых выпроваживал муж, но которые уходить не хотели.
Тихая перебранка сразу перешла в громкую, как только вышли Чайгуургин и хозяин тордоха.
— Вот приехали, вот они! — таращил бельмо Кака. — Кто их звал? Это ты, сучка, подговорила их. Мужиков много здесь — я буду пить, а ты с гостями валяться!
Он схватил младшую жену за воротник и потащил ее к выходу. Пинком ударил ее в бок; та вылетела из тордоха, упала, но упал и сам Кака, только назад.
— Мы к русскому келе пришли, мы кресты носить будем, — спешила объяснить происшедшее старшая из трех жен — старушка, одетая в новенький керкер.
— Я, я вас так сейчас окрещу палкой, дуры пустоголовые! — Кака уже был на ногах и глазами искал, что бы такое схватить.
— Кака, перестань — здесь божий дом, а не ваша яранга! — вмешался Куриль. — Идите наружу и объясняйтесь.
Выпроваживать семейство Каки было опасно — узнают правду, перегрызутся, и никто к попу не придет больше. Но что делать? То же самое произойдет и здесь, только в скандале сам поп будет замешан.
В общем, надежда на Каку пропадала.
Подгоняя стадо своих жен в направлении каравана, только что прибывшего из Халарчи, Кака быстро объяснил женщинам, что от него требует поп и почему он один решил окреститься — крещение он будто бы принимает только затем, чтобы не попасть на войну. И мудрость хозяина уже была признана, как вдруг навстречу им — сам Мельгайвач с женой.
— Куда? — спросил Кака, поглядев на своего пастуха зверем.
Но Мельгайвач сам был страшен в этот момент — он шел к попу, чтобы принять крещение и заодно сделать попытку рассчитаться с Какой. Ничего Мельгайвач не ответил. А Кака все понял и поплелся за женами теперь не просто смирный, а безразличный ко всему в среднем мире. Все страсти, пережитые им, не шли ни в какое сравнение с тем, что на него сейчас надвигалось. Мельгайвач отнимет полтабуна, а может, и больше. А это будет и концом шаманства его, потому что все от него отвернутся. Потом ненависть, месть — и все пропало. Но может быть хуже: назовут страшными русскими словами — антихристом, изувером, припомнят все, свяжут и отвезут в Среднеколымск. Оленей и добро отдадут царю…
