Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3
Тылы обеспечены, пора и на схватку с последним агентом.
Владимир помнил о нём очень мало: кличка Пономарь, средний рост, средний возраст, среднее телосложение, усреднённая внешность без примет, разве только убегающий взгляд – даже на фото смазан, страдает скрытым ревматизмом ног, полученным в лагерях, и – всё. Забрасывался руководителем небольших диверсионных групп и всегда удачно. Очень ценился Гевисманом. Законсервирован одним из первых, ещё до полного освобождения Белоруссии.
Улицу Локомотивную нашёл там, где ей и должно быть – вблизи вокзала и недалеко от торговой базы и столовки, и плутать в сумерках по городу почти не пришлось. Неприметный деревянный дом, подстать хозяину, был запрятан за плотно пригнанными тесовыми воротами и высокой глухой калиткой. Только фасад за палисадником из частого штакетника насторожённо глядел двумя слабо освещёнными окнами на незваного гостя, вором прокравшегося по незнакомому городу и незнакомой улице к незнакомому дому с незнакомым хозяином, для которого пришелец явно был хуже татарина. Владимир не очень громко постучал в калитку, потом погромче, пока из-за откинутой занавески в окне не показалась физиономия сталинского облика – с широкими тёмными бровями и густыми усами, не принадлежащими бесприметному агенту. Скоро послышался скрип входной двери, грузные шаги по скрипучему крыльцу и глухой неприветливый голос:
- Чё надо?
- Здесь живёт Дьяков? – приблизив лицо к калитке, громко спросил Владимир.
- Жил.
Незваный гость предполагал такой ответ и сразу задал новый вопрос:
- Не знаете, куда переехал?
- Милиция тоже хотела бы это знать.
Щёлкнула задвижка, калитка открылась вовнутрь, и в проёме, не выходя, показался широкоплечий шатен с милицейским кителем внакидку. «Старшина!» - увидел Владимир мятые погоны. – «Вот влип!»
- Тебе он зачем? – запоздало поинтересовался новый хозяин дома.
- Должок взять, - ляпнул первое, пришедшее в голову, Владимир, не чаявший как уйти по-хорошему.
Милиционер сытно рыгнул, испустив почти ипритовую волну удушливого запаха самогона, и довольный, что облапошили не его, самодовольно посоветовал:
- Пиши в расход. Когда он тебя уделал?
Вопрос был остро опасным. Для ответа на него надо было знать, когда взяли Пономаря. Владимир, нащупывая, сказал осторожно, с запасом времени, оставляя пути для отступления:
- Я был здесь в середине мая, - и попал в точку.
- Ага, перед тем как его повязали, субчика.
- Вы же говорите, что милиция ищет его? – встречным вопросом отвлёк от себя внимание Владимир.
- А он, гад, шмыганул с пересылки, - старшина в сердцах смачно сплюнул под ноги. – Так что – ищи, может, и воротишь должок, - он загоготал, довольный собственной остротой. – Не забудь нам сообщить. Бывай, у меня гости, - с треском захлопнул калитку, защёлкнул задвижку и ушёл в дом к более интересному занятию, чем пустые разговоры с объегоренным простаком.
Ещё до того, как захлопнулась входная дверь в дом, Владимир шагал далеко от него, опасаясь, как бы стража порядка не одолела профессиональная подозрительность, и он не захотел бы поближе познакомиться с непрошеным татарином. Если бы не самогон и гости, возможно, так бы и было. Гимнастёрка неприятно липла к мокрой спине, а ноги в ускоренном темпе несли к спасительной опрятной комнатке, где ждала успокоительная чистая постель.
Итак: последнего агента, слава богу, нет. Как бы то ни было, а Владимир своё дело сделал, осталось отослать последнее сообщение и ждать обещанной награды или… пули в спину. В последнее не хотелось верить. Почему Пономаря арестовала милиция, а не СМЕРШ? Не имеет значения – Васильев выполнил свою работу, пора ему снова стать Кремером. И тот, и другой неимоверно устали и пока мечтали только об одном: завалиться на чистую простыню под чистое одеяло, положить голову на мягкую подушку и забыться, наконец, праведным сном, навёрстывая две бессонные ночи.
Однако не удалось. В опрятной комнатке на противоположной кровати у окна, тщетно пытаясь защититься подушкой от шума и запахов, ворочался под одеялом один из постояльцев, мелькая седой шевелюрой и младенчески розовой тонзурой, а за столом, вольготно развалясь на изящных хрупких стульях, неопрятно гужевали двое других. Заводилой был рыжий, патлатый и конопатый, а второй, мышевидный и пригнутый к столу, подыгрывал, очевидно, старшему в паре. На мятой газете поверх белой скатерти лежали надкусанные куски раскрошенного чёрного хлеба, крупно нарезанная не вычищенная селёдка, небрежно искромсанная большая луковица в шелухе, несколько крупных яблок, и стояли пустая чекушка и початая поллитровка.
- Дербалызнешь? – предложил рыжий Владимиру угрюмо, не отвечая на приветствие.
- Не пью, - коротко ответил тот, с трудом протискиваясь к своей койке.
- Больной, что ли?
- Просто не пью.
Рыжий поиграл желваками, пошатал из стороны в сторону узкой спиной.
- Учти: два раза не предлагаю.
- Учёл, - опять коротко и отчётливо неприязненно ответил Владимир, не желая ссоры.
Рыжий засопел, зашатался теперь взад-вперёд.
- Во, Митюха, влипли. Один без причины не хочет – а хорошая компания не причина? Другой - больной, как будто я не предлагаю подлечиться.
Мышевидный подлипала захихикал, вытирая тыльной стороной грязной руки селёдочный жир с небритого подбородка.
- Не уважаешь, - начал заводиться рыжий, - не надо. Взаимно, и – срака об сраку. А мы будем! – повысил голос. – И петь будем, и бухарить будем, а смерть придёт – подыхать будем! – он грохнул жилистым кулаком с чистыми конторскими пальцами так, что жалобно звякнула подпрыгнувшая пробка графина, и запел-заорал, юродствуя: - Папаня – пьяница, за рюмкой тянется, а мать – уборщица: какой позор!
Постучав в дверь, вошла дежурная.
- Я предупреждала… - начала она.
- Да пошла ты… - грубо оборвал рыжий. – У меня дома осталась такая предупреждала… Закрой дверь с другой стороны и не вякай, когда не просят. Наливай, Митюха, засосём за милых дам, чтоб им…
Окончания Владимир не слышал, выйдя вместе с дежурной, спросил, где можно умыться и вымыть ноги, долго плескался под краном, а когда вернулся, застал милицейский патруль из трёх милиционеров.
- Пошли, красавчик, - предложил рыжему пожилой лейтенант.
- Мне и здесь лафа, - отказался тот, ухватившись для верности обеими руками за стол.
Лейтенант кивнул сопровождавшему молодому сержанту, они вдвоём умело завернули строптивцу руки и, наклонив вперёд, поволокли на выход.
- У-у, суки! – захрипел рыжий. – Не дают рабочему человеку как следует отдохнуть.
- Это ты-то рабочий? – усмехнулся лейтенант. – Гнида спекулянтская! Топай, не задерживайся.
- Да вы без меня все сдохнете! – ещё хрипел, не сдаваясь, рыжий. – Митяй, за мной!
- Не-е, - бодро отказался от завидной роли напарника в кутузку собутыльник, уже успевший раздеться и влезть в постель, укрывшись с головой одеялом. – Я – спать.
- Скотина! – последнее, что услышали оставшиеся в комнате.
Дежурная, поморщившись, окинула опытным взглядом поле сражения, толкнула рукой съёжившегося дезертира и непреклонно, на правах победителя, приказала:
- Вставай, убери за собой, тогда и дрыхни.
Тот молча и послушно выполнил приказание и снова затих под одеялом.
Поднялся тонзурный, попил воды из графина, предварительно обнюхав стаканы и выбрав сухой, перезаправил скомканную постель и улёгся на спину, покойно вытянув волосатые руки поверх одеяла. Не понимая рыжего, Владимир спросил старшего русского, глядящего в потолок:
- Зачем он так? Неужели не понимал, чем кончится?
- Расе-е-я, - непонятно протянул сосед, не поворачивая головы. – У нас всегда больше всех почитали юродивых: чем дурнее, наглее и безобразнее себя ведут, тем святее. Вот пьяный и копирует богу и народу угодных мучеников, изображая святого борца за собственную веру под названием дурость. На костёр пойдёт, кол на голове теши, а будет, злобясь, переть своё, даже заходясь в смертной кровавой пене, убеждённый, что так надо. Чем круче нагрешишь, тем сладостнее потом каяться, вываливаясь в грязи и предвкушая новое прегрешение. От привычки бесстыдно каяться идёт и постоянное привычное самоуничижение. Не пьянство русских губит, а оно – самоуничижение, неверие в свои силы и способности. От этого и пьянство. – Он повернулся набок, приподнялся на локте, чтобы лучше видеть молодого. – Ты воевал, вижу?
- Да, - уже не смущаясь, ответил Владимир.
- Тогда помнишь, как в атаки шли: до последнего. Чего жалеть-то – народу дурного много, чего думать-то? Так и победили: не умом, а скопом. В бога верим, а в душе бога нет.
Сосед замолчал, опять перевернулся на спину и печально уставился в потолок. «Хочу домой, в Германию», - истомно подумал Владимир и мгновенно заснул.
- 13 –
