Александр Проханов - Красно-коричневый
Чуть поодаль фотограф расставил треногу старомодного фанерного аппарата. Направлял его на скамеечку, где сидели две огромные плюшевые куклы – головастый тигр с зелеными стеклянными глазами и лохматая, с черным клювом ворона, свесившая матерчатые крылья. Маленькая девочка усаживалась между этими куклами. Мать поправляла ей шляпку, а фотограф с щегольскими черными усиками щелкал в воздухе пальцами, нажимал на огромную резиновую грушу.
Хлопьянов вдыхал запах осенних сырых цветов, выставленных на лотках. Заглядывал в молодые беззаботные лица зевак, глазевших на витрины, в которых на синем бархате лежали жемчужные ожерелья и браслеты. Огибал продавщиц мороженого, горячих пирожков, сладкой ваты.
Он шел по Арбату с ощущением внезапного облегчения и счастья, как выздоровевший человек, от которого вместе с недугом отлетел прежний, испепеленный болезнью опыт.
Это ощущение легкости длилось минуту и сменилось разочарованием и тревогой, какая бывает посреди солнечного открытого поля, над которым движется облако. Ты еще на свету, еще блестит под ногами стерня, синеет ярко цветочек, но тень налетает ближе и ближе, и вот ты уже в тени, стерня померкла, цветочек погас, и так больно и тускло, такая печаль в груди.
Среди беззаботной фланирующей толпы стали попадаться какие-то растрепанные торопливые люди. Возник милицейский наряд, маленькая рация на ремне у постового злобно пищала. Сквозь звуки музыки, смех и веселый говор стали доноситься грозные неразличимые звуки. И уже не было легкомысленно-счастливых секунд, солнечного ощущения в груди, а вернулись тревога, чуткое ожидание, стремление к далекому устью улицы, где Арбат вливался в Садовую. Что-то темное клубилось там и сжималось, издавало бессловесные мегафонные рокоты.
В горловине Арбата, у самых стен министерства, клокотал митинг. Собранная из металлических конструкций трибуна качалась под тяжестью взгромоздившихся ораторов. Толпа черной гущей залила устье Арбата, вылилась на Садовую до самой ее середины. Движение было остановлено, по липкому пустому асфальту расхаживали милиционеры, отгоняя жезлами отдельные прорывавшиеся машины. По другую сторону Садовой, заслоняя спуск к Смоленскому мосту, вытянулись войска, белели щиты, круглились каски и шлемы. Все пространство Смоленской площади с небоскребом МИДа, с чешуйчатыми цепями солдат, с нервной мигалкой милицейской машины и с клокочущим разраставшимся месивом митинга предвещало столкновение. Копило энергию предстоящей борьбы и схватки.
На трибуне теснились известные Хлопьянову депутаты, неизвестные отставники-генералы. Какие-то пожилые женщины, державшие флаги и транспаранты. Седобородый узбек в полосатом халате и тюбетейке. Худенький белоголовый мальчик, сжимавший бамбуковое древко с красным флажком.
– Мы пойдем от дома к дому, от квартиры к квартире! – вещал оратор в брезентовой робе. – Мы выведем на улицу миллион, и тогда президент-преступник, генералы-предатели разбегутся к едрене Фене, и мы выручим наших товарищей в Доме Советов!..
Толпа топотала, росла на глазах, словно в ней происходило деление. Из каждого стоящего человека возникал другой человек, третий. Как черное тесто, она разливалась по площади, и от нее шел пар.
Стоя под сооружением, на котором столпились ораторы, прислонившись к трубчатой штанге, Хлопьянов вдруг увидел вблизи от себя двоих – Генсека и Трибуна. Они уединились, скрылись от глаз, спрятались под настил, по которому топали, сотрясали доски возбужденные витии. Сквозь рокот мегафона, аханье и свисты толпы Хлопьянов слышал их близкий, ожесточенный спор. Стал свидетелем их невидимой миру распри.
– Ты понимаешь, куда толкаешь народ? – лобастый, по-медвежьи сутулый Генсек надвинулся на маленького, нервно переступавшего Трибуна. – Под палки толкаешь!.. Ты знаешь, сколько после «Баррикадной» лежит в больницах с проломленными черепами?… Ты их снова под палки?…
– Ты все хочешь бумажками да резолюциями отделаться! – язвил Трибун, поднимая перед носом Генсека нервный стиснутый кулачок. – На дворе – революция! Народ восстал! Им нельзя руководить из кабинета по телефону!.. Если мы настоящие лидеры масс, наше место с народом на баррикадах!
– У меня есть точные сведения, что Ельцин будет стрелять!.. Ты поведешь народ на пулеметы!.. Будет столько крови, что резиновые сапоги не помогут!.. Народ проклянет тебя, как попа Гапона!.. Преступно выводить женщин, стариков и детей на пулеметы!..
– Преступно делать то, что делаешь ты! Тебя проклянут, не меня! Обвинят в сговоре с Ельциным, с Черной Мордой!.. Народ уже поговаривает, что днем ты на митинге, а ночью мчишь на дачу к Черной Морде, отчитываешься о проделанном!.. Мы ждали этих дней, как ждут урожай! Готовили народ!.. Теперь, когда восстание созрело и народ идет на баррикады, ты хочешь повернуть его вспять, загнать обратно в коммуналки, в бараки, в стойло!..
– Это дешевый смешной романтизм!.. Мы имеем дело с мощной, хорошо оснащенной организацией врага, которая опирается на американские деньги, американских аналитиков, американские штабы и разведки! За нашим кризисом следят тысячи классных спецов, которые просчитывают каждый наш шаг, каждую ошибку и промах и готовят нам могилу!.. Противостоять такой организации может только организация!.. Есть она у тебя? Есть у тебя аналитики, ученые, философы, специалисты по политическим технологиям?… Или только взвинченные старушки да разболтанный грузовик с колоколами?
– Эти взвинченные старушки, разгневанные безработные, гремящие в колокола, – это и есть народ!.. Они, а не аналитики делают революцию!.. Ты рассуждаешь, как партийный бюрократ, презирающий народ!.. Именно вы, партийные бюрократы, отдали власть буржуазии, предали Советский Союз!.. Вы привели предателя в Кремль!.. Теперь, в час народного восстания, вы снова трусите, прячетесь от народа!
– Я хочу сохранить остатки партии для будущей борьбы!.. Хочу сохранить партийные кадры, патриотическую интеллигенцию от репрессий!.. Будут стрелять!.. Будут аресты и убийства в подворотнях!.. Будут запреты политических движений и партий!.. Я обязан сохранить потенциал для будущего сопротивления!.. Не позволю, чтобы ты в своей истерике спровоцировал бойню с последующей фашистской диктатурой и многолетней реакцией!.. Я обращусь к народу, чтобы он не выводил на пулеметы жен и детей!.. Если ты продолжишь подстрекательство, я открыто назову тебя провокатором и попом Гапоном!..
– А я назову тебя предателем народа!.. Назову тебя трусом, потому что ты и есть трус!.. Народ впервые за эти подлые годы ощущает себя свободным, берется за дубину, а ты подходишь сзади и режешь ему поджилки!.. Презираю тебя!..
– Я предупредил тебя! – сказал Генсек. – Сегодня я выступлю по телевидению, расскажу народу о готовящемся кровопролитии!.. Учти, если оно случится, кровь людей будет на тебе!
– Кровь будет на тебе! – ответил Трибун. – В час восстания, когда нужен каждый штык, каждый кулак, ты за спиной восставших идешь к врагу, на его телевидение, сеешь панику, раскалываешь наши ряды!.. Так поступают предатели!..
– Маньяк! – сказал Генсек. Повернулся и пошел прочь от помоста, по Арбату, среди его фонарей, витрин, разноцветных фасадов. Смешался с нарядной толпой.
– Предатель! – бросил ему вслед Трибун. Маленький, злой, с белыми желваками, стал карабкаться на помост, и парень с красным бантом в петлице протянул ему сильную руку.
Хлопьянов пролез под трибуной. Пробрался сквозь кольцо дружинников, сдерживающих напор толпы. Обогнул огромный, набухающий ком, запрудивший площадь. Протиснулся к министерству, на пустой гранитный пандус, откуда открывался вид на Садовую.
У гранитного портала министерства стоял ОМОН с автоматами, в шлемах, в серо-черных комбинезонах. В проездах, ведущих во внутренний двор министерства, торчали радиаторы автобусов, перемещались боевые подразделения. Спуск к Смоленскому мосту был все также перекрыт заслоном, солдаты сомкнули щиты. Но рядом, на проезжей части, были высажены войска, формировали наступательные колонны. Толпа разрасталась, достигала своей шевелящейся кромкой склепанного из щитов кордона. Между ними еще оставался малый прогал, в котором пробегали редкие испуганные прохожие.
Дальше по Садовой, в сторону Нового Арбата, где была заморожена какая-то стройка, обнесенная жестяной изгородью, были остановлены два троллейбуса. Люди облепили их, толкали на середину улицы, где уже возводилась беспорядочная баррикада.
Хлопьянов все это видел, оценивал возможные перемещения, направления ударов. Чувствовал неизбежность столкновения.
Выступал Трибун. Его заливистый голос прерывался на верхней ноте, парил над толпой. Резкий кулак дергался вверх и вниз, словно он дергал веревку колокола, сопровождал свои призывы звоном набата.
– Товарищи!.. Братья мои дорогие!.. Долго ли будем жаться, как кролики!.. Мы гордые свободные люди, представители Красной Москвы!.. Выйдем на улицы под пролетарским знаменем!.. От вида наших дружин побегут держиморды!.. Мы обнимем наших освобожденных товарищей!.. Пусть вдохновят нас образы героев нашего Красного советского государства, отдавшие жизни за нас!.. Не посрамим их память, товарищи!..
