Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ
Сформулированная французскими философами теория постмодернизма пришлась кстати к уже сформировавшейся позиции советского интеллигента. Те, что в начале 70-х читали Артура Хейли в поисках красивой жизни, стали читать Дерриду в поисках красивой мысли.
В конце века в европейской мысли (преимущественно французской: Деррида, Бодрияр, Делёз) возникло направление, отрицающее конечность суждения и, напротив, утверждающее бесконечность деструкции любого утверждения. Философии как таковой в прежнем, скучном значении слова, то есть своей картины мира, направление не создало, это противоречило бы его собственным установкам: ведь любое построение есть конструкция, и в этом смысле конечно. Задача была иной: создать неуязвимую систему взглядов, создать систему безопасности для личности, оборону от любой тотальной теории. Надо было так расположить зеркала анализа, чтобы любая теория дробилась и множилась до бесконечности. Считалось, что таким образом сохраняется то главное, что требуется сохранить в этом бренном мире, — свободная личность.
Бесконечная рефлексия явилась торжеством либеральной мысли в послевоенной Европе. Собственно творцов последняя треть века не подарила Франции, зато подарила властителей дум молодежи. В России эта интеллектуальная игра стала программой интеллигенции. С традиционной любовью к французскому, культурологи обратились к теории, молодежь 80-х пересыпала речь междометием «как бы», ежесекундно отделяя явление от сущности. Сейчас стало привычным ругать постмодернизм по той же причине, по какой ругали советскую власть двадцать лет назад, — потому что его время кончилось. Вслед ему можно сказать много обидного. Он не дал крупных талантов и колоритных характеров, он был скучен, как всякий декаданс, он охотно выдавал индульгенцию посредственности и вообще был ориентирован именно на посредственность — на полузнание, полувдохновение, полувысказывание. Именно прогрессивная посредственность — лучшая защита от культа личности и тотальных проектов. Перефразируя высказывание Энгельса о Ренессансе, можно сказать так этому времени были нужны пигмеи — и оно рождало пигмеев.
И тем не менее ничего совсем уж плохого в постмодернизме не было. Он явился естественным ответом на доктринерство прошлого века, защитной реакцией европейской цивилизации. Трагедия возвращается в виде фарса — чтобы проститься с тираническим авангардом начала века, должен был появиться так называемый «второй авангард», булгаковская «осетрина второй свежести», сервильный авангард, никуда не зовущий и ничего не хотящий. Подобно тому, как вчерашние партийные работники становились владельцами нефтяных скважин, так и вчерашние лизоблюды и комсомольские активисты делались авангардистами второго призыва — вчера еще рисовали то, что любит партийное начальство, а сегодня обслуживают прогрессивный рынок инсталляций. Таких много. Но они милые, адекватные, любезные люди — ну что же в них плохого? Ровным счетом ничего — ведь не ругаем же мы модельеров за то, что они не философы? Ну делают платья, следят за модой, обслуживают богатых бездельников.
Так «славной революцией» постмодернизма, торжеством подиумов и художественного дефиле завершился век диктаторов и утопий. Всякому веку грезилось, что с его концом закончится вообще все — и искусство, и само время. Так томно и значительно угасал XIX век в art nouveau, так кокетливо, по многу раз откланиваясь, уходил последний актер XX века — постмодернизм. И кажется, что это не стиль умирает — кончается история. Постмодернизм все умирал и умирал, и никак не мог умереть, даже померещилось, что он бессмертен. Беда в том, что, выстраивая систему обороны и создавая теорию бесконечного конца, постмодернизм лишил себя самого главного права — права умереть. Быть неуязвимым — вовсе не доблесть, а в контексте истории скорее беда: все подлинно живое смертно.
Жажда неуязвимости не позволила постмодернизму создать живой образ — поскольку образ всегда уязвим. Собственно говоря, цель так называемого гуманистического искусства в том, чтобы быть уязвимым. Чтобы разделить уязвимость со смертным человеком. Человек объективно смертен, и искусство, как и медицина, совершает заранее обреченное усилие, превращая каждую конкретную смерть в символическую победу жизни. В христианской этике она выражена словами «смертию смерть поправ».
Так умер, перейдя в вечную жизнь, русский интеллигент, который был готов умереть.
Что касается советского интеллигента, то, обезопасив себя от произвола и непонимания, он пребудет неуязвимым для тлена. Он благополучно перебазировался на новые, капиталистические рубежи, сделался идеологом нового, капиталистического начальства. Сегодня, после долгих лет борьбы за свободное слово, мы получили то искусство, которое заслужили: веселое, кривлявое, угодливое. Интеллигент теперь лучший друг начальства — и горд свой ролью. Сильные мира выделяют его из толпы и поручают важную работу: рисовать картинки на дензнаках, но до распределения купюр не допустят.
КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ
Производственная драма
В прежние времена говорили: «Соцреализм — это объяснение в любви к начальству на понятном ему языке».
Начальство хотело демонстрации привязанности к чахлому родному краю и отрицания того, что существует большой мир — с пальмами, долларами и свободным искусством.
Начальство поправляло художника, если тот объяснялся в любви невнятно или вовсе не объяснялся в любви. Впрочем, если социалистическое начальство гневалось, у творца оставался выход — подать апелляцию в вышестоящую организацию. Этой высшей инстанцией было начальство капиталистическое.
Речь в свободолюбивых кружках шла о цивилизации и авангардных новациях, а не о банках. Однако немаловажно было и то, что комплекс «цивилизация-авангард-прогресс» поддержан сильными мира сего, и они авангард в обиду не дадут. Отрадно знать, что большой мир все-таки есть, чахлая Родина его не отменила; к тому же там, где культура прогрессивная, и бытовые условия лучше. Розы в кабине «Роллс-ройса» прекрасно уживаются с маслом парижских картин, это давно замечено.
В целом это напоминало советскую драму на производственную тему: плохой директор завода не дает хода рационализатору, но есть добрый секретарь обкома — он поможет.
Сила большинства
В драме наступил хэппи-енд: директор умер от инфаркта, секретарь обкома взял рационализатора в большой мир. Теперь он среди хорошего большинства.
Раньше большинство было плохим: у творца была уверенность в том, что толпа не права. Оказалось, однако, что советское «большинство» на деле является «меньшинством» — если взглянуть на него в контексте просвещенного мира. Прежде сетовали на обилие номенклатуры. Однако число бизнесменов и политиков, связанных взаимными интересами, неизмеримо выше. Прежде считали, что лжет вся инфраструктура общества: «Правда», «Москвошвей», «Мосфильм», выставки и тетки в очередях. В большом же мире дело обстоит наоборот: инфраструктура («Таймс», «Армани», «Голливуд», выставки и дамы на банкетах) говорит правду. Случившееся относится к разряду математических казусов: большинство плохо тогда, когда является недостаточным большинством.
Прогрессивное большинство опекает искусство, проводит парады верных. Наивно полагать, будто какое-либо начальство не хочет, чтобы ему объяснялись в любви. Потребность эта начальству присуща. Надежда мыслящего художника в том, что высшее начальство и хорошее большинство едины в стремлениях с творцом все хотят прогресса.
Сперва продавали на Запад обличения собственного режима (просвещенным людям было приятно узнать, в какой гнусной дыре живут соседи), а затем (когда нужда в публичном покаянии отпала) стали воспроизводить принятый в капиталистическом обществе язык — язык авангардного самовыражения.
Идеология прогресса
Продукт, который некогда производила идеология соцреализма, был однороден: казалось, из всех картин можно склеить большое панно. Как могло быть иначе, если художники воспроизводили типовой набор эмоций? Продукт, который производят свободолюбивые авангардисты, однороден по той же причине. Произведения российских, чешских, литовских авангардистов слиплись в неразличимую по персоналиям инсталляцию. Появляется китайский авангардист — через год его трудно отличить от американского коллеги. Как может быть иначе, если он служит идеалам прогресса и выражает общий набор эмоций? Этот общий стиль именуют «авангардом»: предполагается, что капиталистическая демократия — прогрессивное общество, и искусство, обслуживающее его, является прогрессивным — то есть авангардным. В советские времена использовали схожий термин соцреализм называли искусством «передовым».
