132 (СИ) - Шнайдер Анна
Мои мысли прервал звонок мобильного телефона. Я достала его из сумки и нервно усмехнулась, увидев на экране надпись «мама». Она не оставляла попыток на меня повлиять, несмотря на отчётливое игнорирование… И вряд ли оставит, не тот характер.
Несколько дней я пряталась от этих звонков, но больше прятаться не собиралась. То, что произошло в кабинете Елены Георгиевны, будто придало мне сил и уверенности. По крайней мере по отношению к матери — точно.
— Да, мам.
— Вика, — в её голосе слышался вселенский укор, — ну почему ты не отвечаешь? Который день пытаюсь до тебя дозвониться. Влад тоже трубку не берёт! Что у вас случилось?
Влад… То есть, она не знает о его уходе.
Ну и хорошо. Не стану объяснять. Скажу, когда он решит развестись. А он наверняка решит.
— Мам, — я решила перейти сразу к делу и не отвечать на её вопросы, — скажи, ты до сих пор думаешь, что Алексей Дмитриевич был педофилом? Или ты давно поняла, что мы его оболгали, просто продолжаешь делать хорошую мину при плохой игре?
По повисшей в трубке тяжёлой тишине я поняла, что мама в шоке.
Я понимала, что она вряд ли скажет мне правду, по крайней мере сразу. Но я должна была попытаться.
— Вик, ты опять? — угрожающе протянула мама. — Зачем ты второй раз за последние дни заводишь разговор об этом человеке?!
— Затем, что я хочу знать правду. Хочу понять…
— Да что там понимать? — возмущалась мама. — Всё давно известно. Он к тебе приставал, его за это посадили. Всё!
— Я хочу понимать, ты на самом деле так думаешь? Или разобралась, но решила промолчать?
— Какая разница, Вик? — процедила мама, и эти слова для меня были равноценны признанию. — Его ничего не спасло бы в любом случае. Мы могли хоть с транспарантами на улице стоять, хоть обращения к президенту записывать, как некоторые — ни-че-го! Ноль, Вика! Зато тебя запинали бы ногами за такое. Понимаешь? Мне всё равно на этого учителя, он чужой для меня человек, а вот ты моя дочь. Я о тебе думала!
Я зажмурилась.
Она думала обо мне, да…
Значит, мама всё-таки со временем осознала собственную ложь. Хорошо это или плохо? Наверное, хорошо. Плохо то, что она позволила этой лжи прогрессировать. Не веря — и справедливо не веря! — что смена показаний поможет Алексею Дмитриевичу, она решила молчать.
Она хотела лучшего для меня, но разве мне стало от этого лучше?!
— Чего теперь-то? — продолжала мама с надрывом. — Он восемь лет, как вышел. Пусть живёт. Забудь про него. Зачем ты вспоминаешь? Только себя мучаешь.
— Себя мучаю? — Я покачала головой. — Мам, ты слышишь, что говоришь? Мы с тобой посадили невиновного человека на двенадцать лет. Мы сломали ему жизнь, понимаешь? Как об этом можно не думать?! Как ты жила вообще все эти годы? У тебя, что ли, совсем нет совести?!
— Ну, знаешь ли! — вместо того, чтобы проявить хоть каплю раскаяния, мама разозлилась. — Я тебя оберегала! Всё для тебя было! А ты…
Дальше я уже не стала слушать — положила трубку.
Оказывается, слепая любовь, особенно в сочетании с безразличием к окружающим, способна провернуть в фарш судьбу не только постороннего человека, но и собственного ребёнка. И не зря её называют слепой — ведь она, что ей ни говори, всё равно не увидит, сколько горя причинила тому, кого любит.
Если бы мама нашла в себе силы признаться мне… всё бы было иначе. Возможно, не для Алексея Дмитриевича, но для меня — было бы.
И я не стояла бы сейчас посреди улицы, чувствуя себя дрожащей тварью, которую не жалко и раздавить.
30
На следующий день солнце с самого утра светило настолько ярко, будто к нам решило вернуться лето. Однако погода оказалась обманчивой: на улице дул холодный ветер, и я всё же порадовалась, что не стала менять пальто на более лёгкую куртку, да и берет надела. И перчатки оказались кстати, иначе мои руки быстро превратились бы в сосульки.
Возможно, мне не было бы настолько холодно, если бы не мой страх. Как только я вышла из дома, перед этим написав наглое сообщение своему начальнику, что сегодня приду на работу ближе к обеду по форс-мажорным обстоятельствам, меня сразу начало колотить, да так, что зуб на зуб не попадал.
Алексей Дмитриевич жил далеко от меня — добираться туда было не менее полутора часов, и пока я тряслась в метро и автобусе, моё волнение достигло апогея. Я отчётливо осознавала, что нахожусь в неадекватном состоянии, и изо всех сил пыталась вернуться в адекватное, отвлекаясь на посторонние мысли. Рассматривала окружавшую меня осеннюю красоту, даже собрала букет из ярких клёнов — жёлтых, оранжевых, красных, ослепительно прекрасных, безмятежных листьев, которым было безразлично, куда я иду. Они увядали… Да, безмерно красивые, но почти мёртвые. Я чувствовала что-то общее с ними, хотя они, безусловно, были гораздо красивее меня.
Увы, мысли о листьях не помогали. Вообще ничего не помогало — я всё время возвращалась к цели своего путешествия, и когда передо мной показался дом Алексея Дмитриевича, прямо за которым была детская площадка, я не выдержала — села на ближайшую лавочку и, стиснув в руках букет, закрыла глаза, размеренно дыша и пытаясь хотя бы унять дрожь. Как я буду разговаривать, если у меня зуб на зуб не попадает?
— Маша! Маша, стой, кому говорят! — послышался вдруг голос, который я узнала бы из миллиона других голосов, и я непроизвольно распахнула глаза, покрываясь ледяным потом.
А дальше всё решили за меня.
Прямо ко мне, улыбаясь, показывая миру восемь зубов в сладеньком рту, мчалась маленькая девочка. Почему-то мне показалось, что она сейчас упадёт… Я вскочила на ноги, уронив букет, бросилась ей навстречу — и успела-таки подхватить малышку прежде, чем она вписалась носом в асфальт.
Конечно, девочка не поняла, что могла здорово расшибиться — она заливисто рассмеялась, и этот смех — звонкий, как колокольчик, радостный, как весёлая песенка, чистый, как горный ручей, — внезапно уничтожил мой страх. Да, не весь — но бо́льшую его часть.
— Спасибо вам! — произнёс знакомый голос. — Маш, ну зачем ты убежала? А если бы шлёпнулась?
На мгновение зажмурившись, я подняла взгляд от девочки на того, кто был с ней… и сразу почувствовала, как глаза мгновенно наполнились слезами, мешая мне рассмотреть его как следует.
Я сморгнула раз, другой… и ощутила, как по щекам потекла влага. Это было настолько удивительно, что я замерла, не веря — я действительно плачу?..
Между тем Алексей Дмитриевич подошёл почти вплотную ко мне — из-за слёз я не видела выражения его лица, — и встал рядом с ребёнком. А я, стремясь поскорее его рассмотреть, приподняла очки и вытерла ладонями щёки, быстро моргая, чтобы прогнать всю эту сырость, которая сейчас мне ужасно мешала.
Господи, неужели это он?
Слёзы никак не проходили. Я вытирала их всё резче и резче, злясь на себя за такую реакцию, боясь, что сейчас Алексей Дмитриевич уйдёт, но ничего не могла поделать — они текли и текли помимо моей воли.
— Вам явно что-то попало в глаз, — сказал он дружелюбно. — Снимите очки, я посмотрю. Маш, а ты не вздумай убегать! Забыла, что с Колобком случилось?
— Пф-ф-ф, — раздалось в ответ что-то непонятное. А потом и вполне чёткое: — Не буду, деда!
Деда…
Очки я снять не успела — он снял их с меня сам, а затем я почувствовала прикосновение чего-то тёплого к щеке.
Бумажный платок. Алексей Дмитриевич вытирал им мои щёки, аккуратно промокнул глаза… и слёзы наконец прекратились.
Теперь я могла его рассмотреть. Тем более, что он стоял очень близко.
Тогда, двадцать лет назад, мой учитель был молодым мужчиной с гладко выбритым лицом и короткими тёмными волосами, теперь же в его волосах блестела седина, и было её столько, что они напоминали мне пепел.
Щетина на лице тоже была словно снегом припорошена — совсем мало оказалось тёмных волосков, в основном седые. И морщинки… особенно в уголках глаз, прежних, серых и тёплых, как плюшевый шерстяной плед. В его взгляд всегда можно было словно завернуться — и почувствовать себя в безопасности.
