Уроки русского - Девос Елена
Поскольку Джессика собиралась через месяц наведаться в гости к московской подруге, а Квентин впал в ступор при виде своей анкеты для российской визы, в посольство мы собрались втроем, — я решила помочь им заполнить бумажки, а заодно и разузнать, что мне нужно будет сделать, чтобы получить для Кати новый загранпаспорт. Так они и встретились.
Джессика никакого понятия не имела об аргентинском танго, но два часа в российском посольстве, пока они мотались из одной очереди в другую, были тем минимумом, который требовался Квентину, чтобы провести краткий экскурс в историю танца и получить еще одну ученицу на свой мастер-класс в Москве. И вообще, покидая посольство с заветным квиточком для будущей визы в руках, Джессика, похоже, больше радовалась тому, что познакомилась с курчавым тангеро, чем тому, что у нее приняли документы. У Квентина надежды на визу было меньше — факс, который отправила ему приглашающая сторона, не подошел ворчливой тете в окошечке номер шесть, она отправила его в номер три, а номер три открывался только завтра утром.
— Значит, до завтра? — спросил меня Квентин по-русски.
— Хорошо говоришь! — моментально ответила Джессика. — Давно учишь?
При том, что танцевал он великолепно, Квентин постоянно делал на уроках русского ошибки в том, что касалось пространства и движения. Впрочем, возможно, это и был его своеобразный протест — ответ профессионала на то, как эти пространство и движение организованы в другом языке. Ведь, как ни странно, ошибка рождается не оттого, что ученик не следует логике. Наоборот, он старается следовать логике — той логике, которую знает. Чаще всего ошибка — это аккуратное, упорное, самозабвенное следование уже усвоенному правилу, где А = B, B = С, значит, А = С. И, возможно, оттого Квентин говорил: цветок сидит на окне. Потому что цветок напоминал ему сидящего человека или кота, и если кот сидит на окне, значит, и цветок тоже. Для него было естественно сказать: кровать лежит в спальне. Ведь речь шла о чем-то, расположенном скорее горизонтально, чем вертикально, значит, кровать стоять не может!
Я имела неосторожность открыть с ним глаголы движения чуть раньше, чем следует, и мы пережили трудный момент, когда идти в русском языке привело нас к ходить и пойти. Квентин узнал, что ребенок ходит, когда ему исполняется два года, а человек идет на работу, если мы его видим и просто хотим описать момент, когда человек идет на работу. Но при этом человек ходит на работу мы скажем, если он это делает каждый день. Я ходил на работу будет почему-то означать, что я был на работе и вернулся обратно, а я пошел на работу — что я ушел из дома с намерением идти на работу, но никто никогда не узнает — без соответствующего контекста — на работу ли я пришел. При этом, разумеется, есть глаголы вернуться и уйти — но они не настолько удобны, как пойти и идти в ежедневном, даже ежечасном употреблении. Я иду — это фраза, которую русский скажет человеку, который его зовет к себе, а я пошел — тому, кто остается там, откуда русский уходит.
— Если вы, русские, так думаете о движении, то вообще непонятно, откуда у вас взялась знаменитая на весь мир школа классического танца — у вас все время должно уходить на то, чтобы объяснить ученику, как и куда шагать, идти и ехать. Вот как знать, когда я ЕДУ, а когда — ИДУ?! — отчаялся Квентин.
— Едут всегда только на чем-нибудь. На лошади или на колесах, — уточнила я.
— А на коньках? — озабоченно спросил он.
— А на коньках катаются, — вздохнула я.
И тут он почему-то обрадовался и сказал, что первый глагол, который ему надо будет запомнить, — это кататься на коньках. Чтобы потом объяснять ученикам на своем мастер-классе в Москве, что он от них требует. Потому что, видите ли, танго — это фигурное катание, не отрывая носка, по теплому льду танцпола. Когда вы танцуете танго, у вас всегда одна нога скользит, а другая нога — опорная. Строго говоря, вы никогда не стоите на двух ногах — это совершенно точно касается танцовщицы, то есть ведомой или ведомого в танце. У того, кто ведет, немного другие правила, но закон скольжения для всех непреложен.
Квентин вырос в пригороде, где летние воскресенья люди проводили у реки, а на берегу реки был сквер, и в сквере танцевал отец. Ему казалось, что отец всегда танцевал лучше всех — на вечеринках, семейных праздниках, в сквере на маленькой мраморной площадке по воскресеньям. Квентин видел, что девушки приглашают его, а мама смеялась, что все наоборот, что мужу даже не нужно утруждаться, дама сама подойдет. Мама сидела на скамейке под старой магнолией, вязала или вышивала что-нибудь, улыбалась и смотрела на отца. Он выходил на фокстрот с блондинкой в синем, и высокая мулатка отплясывала с ним ча-ча-ча, и была одна, рыжеволосая, которой он всегда целовал руку после вальса. Мама, возможно, танцевала бы лучше всех этих женщин, вместе взятых, но полиомиелит, который она перенесла в семь лет, оставил ее хромой на всю жизнь, так что свадебного танца у них не было. Отец вообще, когда они поженились, сказал, что больше танцевать не будет. «Не говори так, — серьезно ответила мама. — Я люблю тебя, понимаешь? И я вижу: когда ты танцуешь, тебе очень, очень, очень хорошо. Ты счастлив. А любить того, кто счастлив, всегда легче».
Воскресенье проходило, в понедельник отец надевал замасленные джинсы, грубую рубашку, стягивал волосы резинкой в хвостик на затылке и шел в гараж: люди привозили туда машины на осмотр, и отец, точно доктор, лечил, оперировал, смазывал, подсказывал, где что не так, — в этом и заключалась его работа старшего механика. А потом отец сам открыл мастерскую и собрал команду, в которой ему начал помогать сын, Квентин.
— Все казалось просто, — Квентин переходит дорогу и напрямик ведет меня к своей танцевальной школе. Он идет, не задумываясь, он мог бы пройти здесь с закрытыми глазами, то, что для меня паутина тупиков и переулков, для него привычная путеводная нить. — Все казалось просто какое-то время. Работай днем, танцуй вечером. Все мне говорили, что это отличное хобби. Но только хобби. Все так считали, даже отец. И когда у меня возникло желание поменять все, все сказали, что я сумасшедший. И я не спорил. Мне самому так казалось. Я не понимал, что со мной происходит. Я с детства знал, что буду работать в автомобильном деле. Даже бальные танцы, на которые меня водила мама, и разные конкурсы потом — это все так, хобби. Настоящее дело у отца. В шестнадцать лет отец мне давал ключи от машины, которая требовала ремонта. А в гараж я к нему ходил… сколько себя помню. Помогал ему, со мной советовались другие механики — было весело, играешь в машинки дома. Только теперь машины настоящие. Ну, обрадовал отца, поступил в университет, на торговый факультет. Студентом подрабатывал в автосалонах… Женился на однокурснице, окончил университет, стал продавать запчасти для сенокосилок и другой сельскохозяйственной техники… Купили квартиру, стали думать, как купить другую, побольше, прежде чем завести детей, — надо же все продумать, говорила жена… И пошло по накатанной… И чем дальше так шло, тем меньше мне это нравилось. До того, что утром звенел будильник и меня тошнило от мысли, что надо идти на работу. В нашей фирме провели «реструктуризацию» и сказали мне: теперь ты босс, будешь руководить двумя отделами… И вот тогда все интересное в моей работе кончилось… До того я много путешествовал на машине по Франции. Почти что коммивояжер — только не продавал ничего, скорее учил. Мы устанавливали оборудование для наших сотрудников, объясняли, как это работает. Сотрудником обычно был какой-нибудь винодел или фермер, который пользовался нашей сенокосилкой и мог рассказать о ней своим знакомым, а компьютера в глаза не видел. Я заезжал в такую глухомань, где только соседи могли объяснить, что живет мой фермер вот за той горой, и предупредить, что у него злая собака, гуляет без намордника.
— Разве во Франции есть злые собаки без намордника? — удивилась я.
