Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна

— Что ты несешь? — Дима даже опешил от неожиданности. Он ждал от нее чего угодно: ностальгических слез, благодарных ахов и охов, только не выпада, не этой словесной атаки. — Что ты несешь, опомнись! Что я у тебя отобрал?

— Не ты, так дед твой! — Нина рванула с места и помчалась по лестнице вниз, крича на бегу: — Не дед, так прадед!

— Мой прадед скобяную лавку в Киеве держал! — Дима едва поспевал за ней. — Ты моего прадеда не трогай! Он керосином большевикам в рожи плеснул, когда они по его душу притопали!

— Лавочник! — Нина повернулась к нему. — Потомственный лавочник!

Та-ак… Вот это удар! Вот это оплеуха! За что, спрашивается? Дима задохнулся от злости. За что? За то, что Левка три дня скакал по московским архивам, перерыл сто толстенных талмудов, отыскивая этот адрес? За то, что он, Дима, отменил сегодня три встречи и два совещания, чтобы сюда ее привезти?

— Я лавочник, допустим. — Он кивнул, едва сдерживаясь. — Я лавочник Третье сословие Куда мне, убогому, со свиным-то рылом? Зато ты у нас — принцесса крови. Отобрали у нее ее владения проклятые коммунисты! А кто у нас, простите, научным коммунизмом бедным детям котелки забивал?

Вахтер наблюдал за странной парочкой с испуганным любопытством. Несколько раз тянул было клешню к телефону звонить ментам, но всякий раз передумывал. Боялся, что менты реквизируют у него сто вожделенных баксов.

— Кто у нас диссертацию защищал? — орал между тем Дима, наступая на Нину и тесня ее к дверям. — «Труды К.У.Черненко как этап в постижении марксистско-ленинской науки». Я?! И нечего тут Раневскую из себя корчить! «Ах, сад мой! Бедный сад мой!»

— Значит, так, — отчеканила Нина, открывая дверь. — Ты мне больше на глаза не попадайся. Ты кто у нас? Пупков? Вот Пупковым и помрешь.

И она выскочила из особняка, с силой хлопнув дверью.

Арбузы лежали на полу, на столах, на подоконниках Арбузное царство. Что-то вроде импровизированной бахчи, втиснутой в стены московской малогабаритки.

Бедные Нинины домочадцы, сбившись в кучку, сидели на кухне и пришибленно глядели на только что вошедшую Нину. Бедные! Бедная мать, бедный муж Костя, которого известие о Диминых матримониальных планах повергло сначала в ярость («Щас пойду ему морду набью! У-у, нечисть, пиджаки малиновые, совсем обнаглели!»), потом — в истерическое веселье («Нинок, такты у нас графиня? Этим надо воспользоваться! Ты пошли запрос в свой верховный орган, черкни в Дворянское собрание! Может, тебе какая-нибудь троюродная тетка из Монако свою недвижимость завещала…»).

Теперь Костя, похоже, впал в уныние. Тень смутной тревоги омрачала его чело. Он сидел на табурете, ссутулясь, скрестив руки на чахлой груди, и смотрел исподлобья на жену.

— Ты где была? — спросил он наконец угрюмо.

Нина молчала, продвигаясь по кухне, как по заминированному полю, лавируя между арбузами.

— Что с ними делать-то, Нин? — спросила мать осторожно, ткнув зятя в бок острым локотком — мол, не лезь со своими расспросами, не время.

— Варенье сварим, — буркнула Нина.

Она взяла нож и принялась неловко, торопливо разделывать арбуз. Охнула, отбросив нож в сторону.

— Мама, дай йоду, — попросила она, морщась от боли. — Палец порезала.

— Кровь течет? — поинтересовался Костя с подначкой. — Голубая поди?

Нина не успела ему ответить — хлопнула входная дверь. В кухню ввалилась Ирка, старшее Нинино чадо, девица осьмнадцати лет.

Ирка швырнула свою огромную парусиновую сумку прямо на арбузы, даже не взглянув на них и не удивившись, прислонилась спиной к дверному косяку и завыла в голос. Она выла, причитая сквозь стоны и всхлипы. Так воют деревенские бабы, провожая на сельское кладбище мужа-кормильца. Наверное, тут сработал генетический код: Ирка была разительно не похожа на мать. Ширококостная, приземистая, белобрысенькая, с простоватым веснушчатым личиком, с носиком «уточкой» и утиной же походкой — вразвалочку, носки внутрь, — Ирка была в свою крестьянскую посадскую родню — в отцову мать, в отцову бабку.

— Не вой, — оборвала ее Нина, перебинтовывая пораненный палец. — Что случилось, говори толком.

— Две куртки укра-а-али, — простонала Ирка, размазывая слезы по лицу. — Ой, мама, что будет, из чего я буду отдавать? Это ж «лимон» с лишним, ма-ама!

Нина охнула. Беда к беде… Ей этот дикий счет телефонный оплатить нечем, а здесь — «лимон»! Что делать? Занять не у кого, перезаложить-заложить — нечего… Что, милостыню идти просить по вагонам? Она бы пошла, да только много ли с этого выручишь.

— Главное — знаю, кто, — всхлипывала Ирка. — Веры черненькой хахаль, Толян этот, скот, ворю-уга…

— Ты точно знаешь? — быстро спросила Нина. Хорошо, что она не успела раздеться. Метнувшись к дверям, она крикнула на ходу: — Это какой Толян? У которого полка соседняя? У которого — кожа?

— Куда? — заорал Костя ей вслед. — Чего ты добьешься-то? Не пойман — не вор!

Но Нина уже сбегала вниз по лестнице.

Стоя на задней площадке троллейбуса, она тяжело дышала. Сердце колотилось Сердце — ни к черту, раньше стометровку могла отмахать, и хоть бы хны, теперь добежала до остановки — и еле жива.

Укатали Сивку крутые горки. Заездила вас жизнь, графиня, измордовала, в старуху превратила до срока.

Ничего, мы еще поборемся!

Нина рванула на себя дверь, вбежала в гигантский ангар крытого вещевого рынка.

Все здесь было ей ненавистно. Блошиное торжище, забитое дешевым шмотьем, Мекка для бедных, уцененка, третий сорт. Ничего не поделаешь — здесь работала ее Ирка, непутевая Ирка, здесь ее обворовывали вечно, тетеху. Ирка была коммерсантка та еще — в папочку своего. Не у нее украдут — так она сама себя обворует, путаясь в подсчетах, лихорадочно вспоминая, сколько будет шестью шесть, решая в конце концов, что шестью шесть — двадцать восемь.

Толян… Соседняя полка… Кожа… Нина пробилась сквозь толпу, бесцеремонно расталкивая идущих ей навстречу. Она спешила, боясь, как бы не угас тот всполох звериной ненависти, который она несла в себе. Толян… Она знала этого Толяна, хамоватого приблатненного фраерка, торговавшего здесь турецкой кожей.

Нина протиснулась к его полке, перегнулась через нее и вцепилась Толяну в руку.

— Ты че? — завизжал Толян. — Пусти! Пусти, ты…

И он выругался, пытаясь отшвырнуть Нину от себя.

— Отдай куртки, мразь! — прошипела Нина, тряся его за плечи. — Ты украл! Я знаю!

— Че ты лепишь? Пусти, больная! — хрипел Толян, стараясь высвободиться.

Но Нина вцепилась в него намертво. Отчаяние и ярость удесятерили ее невеликие силы, она трясла Толяна, повторяя упрямо и зло:

— Отдай куртки! Куртки отдай, гад!

Толян изловчился и отшвырнул ее от себя. Нина отлетела к соседней стойке, больно ударившись спиной о железный барьерчик, задев локтем сапоги и туфли, выставленные на прилавке.

— Толян, я милицию зову! — завопил владелец разномастной обувки, сгребая ее в кучу. — Чего не поделили-то?.. Звать?

— Зови, зови, — прохрипела Нина. — Ворье учить надо!

И она снова налетела на Толяна. Плащ съехал набок, верхняя пуговица выдрана «с мясом», волосы упали на глаза…

— Отдай куртки, скот! — сипела Нина, не помня себя от злости. — Отдай!

— Пусти, отдам, — выдавил взмокший, побагровевший Толян. — Заткнись только.

Нина отпустила его и перевела дыхание. Чего она никак не ожидала — так это быстрой и безусловной победы. Если бы она могла видеть себя со стороны! Если бы она видела свое белое, бескровное лицо и глаза с расширенными зрачками, глаза, потемневшие от ярости! Такая — убьет, с такой лучше не связываться.

— На, забирай! — процедил Толян, выбросив на прилавок две кожаных куртки. — Я ее проучить хотел. Я бы ей отдал их завтра. Учил ее, дуру, чтоб за товаром смотрела.

Нина сгребла куртки в охапку, повернулась и пошла прочь, ни на кого не глядя, измученная, растрепанная, еле живая.

Кто-то положил ей сзади руку на плечо. Нина резко обернулась. Совершеннейший урка. Бандитская рожа, глазенки-буравчики, затейливая наколка на волосатой короткопалой лапе.