Мариам Юзефовская - Господи, подари нам завтра!
Но, видно, мой сын хочет, чтобы мне пошили из неё саван, – и, стуча маленьким кулачком по косяку, начинала причитать, – где мой интерес в жизни? Зачем я бьюсь, как рыба об лёд?! Зачем разрываюсь между семечками, старухами и помоями?! Я родила тебя, ты – мой капитал. Но где процент на этот капитал?! Где мой внук?!
Обычно Борух отмалчивался, но иногда из спальни доносился его придушенный крик:
– Не садитесь мне на шею, мама! Имейте терпение! Не торопите меня!
И тогда Рэйзл отскакивала от двери с проворством юной девушки.
Она хорошо помнила, как в 43 году с криком: «Не садитесь мне на шею! Не торопите меня!» Борух выскочил из закутка, где начинял бутылки гвоздями и зажигательной смесью. В руке у него была граната.
– Ну, кому тут невтерпёж ? – тихо спросил Борух.
И командир отряда Зюня, биндюжник и матерщинник, попятился назад:
– Тю! Сказился, чи що? – крикнул он, осторожно плюнул себе под ноги и ушел.
С этого дня на Боруха уже никто не смел наседать, тем более что взрывчатка, изготовленная им никогда не подводила. «В конце концов , – успокаивала себя мама Рэйзл, ретируясь на кухню к семечкам и примусам, – мальчик знает, что он делает».
Одни, покоряясь времени, подлаживаются к нему. Другие, словно лихие наездники, пытаются его взнуздать, подстегнуть, направить по своему пути. И лишь самые мудрые не верят времени, даже когда оно улыбается им. Они не забывают о его разрушительной силе.
И настал час, когда Наум пришел к Беру и сказал:
– Папа, я хочу, чтобы ты начал работать в моей артели. На примете есть надёжный инвалид. Сделаю ему патент. Посажу на твое место, ты будешь за ним присматривать, а выручка – поровну. Милицию, исполком беру на себя. Они у меня теперь здесь, – и он похлопал себя по карману, не замечая как у Бера начало багроветь лицо.
– Зачем мне эти фигли-мигли? – Бер с показным равнодушием пожал плечами, едва сдерживая гнев, – или ты считаешь, что я уже не могу зарабатывать себе и маме на хлеб с маслом?
– Кто говорит о хлебе с маслом? – досадливо передёрнул плечами Наум, – вопрос о деле. Разве ты не видишь, что клиенты уходят от тебя? В твоей округе уже правит балом Ничипорук.
– Ну и что? – вмешалась Рут, – работы всем хватит. Или ты считаешь, что дети Ничипорука не должны кушать?
– Пусть о них болит голова у Советской власти, – отрезал Наум.
– Мне нужно укрепиться здесь, и тогда все главные точки города будут у нас, и мы сможем диктовать цены.
– Кто это «мы»? – язвительно спросил Бер. – Лично мне ни к чему эта канитель. А тебе всё ещё мало денег? Ты хочешь откусить больше того, что можешь проглотить. Смотри, не подавись!
– При чём тут деньги? – Наум откинулся на спинку стула и с раздражением бросил, – я что, могу есть за семерых или носить сразу семь костюмов? Разговор идет о деле. Оно требует размаха. Нельзя останавливаться на полпути. Иначе дело рано или поздно умирает.
А насчет денег ты здорово ошибаешься, папа. Деньги нужны для дела.
Деньги – это свобода. У тебя таких денег никогда не было. Ни денег, ни власти над людьми. Твои три сопливых деревенских подмастерья не в счет. Тюкал ты молотком с утра до вечера, перебивался с хлеба на воду. Показывал советской власти всю жизнь кукиш в кармане. Но плевать она хотела на тебя.
– Ну и ну! Посмотрите на этого фабриканта! На этого нового Бродского! – перебила Рут и с деланной беззаботностью рассмеялась, словно весь опасный разговор был как просто шуткой.
Но Наум упрямо наседал:
– Так что, ты решил папа? Сколько ты еще можешь работать?
Год, от силы два! И место окончательно уйдёт от меня. Или я должен буду за него втридорога переплачивать, чтобы сковырнуть Ничипорука.
– Хватит! – закричал Бер. – Ты пришел меня хоронить?
– Я пришел с тобой поговорить о деле, папа, – ответил побледневший Наум.
– Слышишь, – Бер повернулся к жене, – этот кацап Колька Вольский называет меня папой. Меня, жида Берку Ямпольского, – привстав со стула рывком сорвал с головы замусоленную кепку, – ай, яй, яй! Какая честь! – и вдруг завизжал пронзительным тонким голосом: – Мать покрывает тебя! Думаете, я не знаю о Турине?! Иди, донеси на меня! Законопать в тюрьму как этого горбуна Егора! Тогда это место станет твоим.
Наум недобро сузил глаза:
– Ты меня Туриным не попрекай. Такие, как он и Тимошка, всю жизнь толкали меня на дно. Вначале из-за того, что я сын евреялишенца, потом из-за того, что с войны вернулся. Что мне делать?
Водку пить?! Валяться под забором?! Пробовал – не мое это. Я работать хочу. Мне свобода нужна. Те, кто никогда не считал меня ровней – теперь кормятся из моих рук, я их с потрохами купил. Если уж жрать свинину, так чтоб по подбородку текло. Не я, так другой бы нашелся. Они продажные. И горбун той же породы. Жадность его сгубила. Хотел из меня сделать дойную корову. Но сейчас другое время.
– Время делают люди, – устало сказал Бер, – а люди не меняются. Как были зверьём , так и остались. А тебе в любом времени тесно будет. Главное для тебя – быть на виду, и для этого ты никого не пожалеешь: ни себя, ни свою семью, ни отца с матерью. С отребьем связался! И меня в этих делах запутать хочешь?!
Страх перед этой властью внезапно охватил Бера, и злоба, словно огонь, вспыхнула с неистовой силой.
– Вон отсюда! Чтоб ноги твоей здесь больше не было! – он начал выталкивать сына за порог.
– Бер! Опомнись! – вскрикнула Рут.
Но было уже поздно. Двое мужчин из рода Ямпольских стояли друг против друга, сжав кулаки. В их глазах полыхали ненависть и ярость.
– Папа, ты всю жизнь считал, что тебе не будет сносу, – прохрипел Наум, – но ты уже старик. Твоя песенка спета. Думаешь, все эти годы я был слепой? – он недобро рассмеялся. – Нет! Просто на многое закрывал глаза. Теперь я с тобой поквитаюсь за всё, Бер Ямпольский! – и вышел, гулко хлопнув дверью.
Наум сдержал слово. Через месяц на противоположной стороне улицы, как раз против окна Бера Ямпольского, появилась фанерная будка. На одной её стороне, обращённой к базару, красовалась кокетливая женская туфля, на другой – узконосый кавказский сапог. А над всем этим великолепием вилась размашистая надпись «Ремонт с ноги. Срочно и дёшево». Рут первая увидела эту будку.
Произошло это ранним майским утром, когда она, проснувшись, подошла к окну и подняла железную волнистую, как стиральная доска, штору, которую Бер опускал на ночь. В первый миг ей почудилось, что это продолжение сна. Словно пытаясь отгородиться, она с силой потянула штору вниз. Та опустилась с мягким рокотом. Рут, сжавшись, стояла в кромешной тьме.
– Что случилось? – донёсся до неё осипший со сна голос Бера.
Он встал с постели, зашлёпал босиком по полу и отстранил её от окна.
Штора с тихим визгом снова взмыла вверх. В дверях будки в рабочем комбинезоне стоял Наум.
– Ну, что молчишь? Радуйся! – недобро усмехнулся Бер, – теперь целыми днями ты сможешь любоваться на своего сыночка!
Несколько дней Бер ходил чернее тучи. Подолгу где-то пропадал. Но однажды пришел откуда-то со своим старым потрёпанным чемоданом и когда открыл его, Рут ахнула – чемодан был доверху наполнен сапожным кроем.
– Где ты это взял, Бер? – тихо спросила она, – опять у Купника?
– А хоть бы и так, – ответил Бер, раскладывая на столе крой.
– Ты решил стать на старости лет вором, Бер? Ты не знаешь, чем всё это может кончиться? – устало сказала Рут.
– Мне эта кожа досталось даром? – взвился Бер. – Это твой сын подкупил всех и берёт её со склада даром. А я заплатил втридорога.
У кого я украл? – он стукнул по столу кулаком. – У государства? А почему оно мне не продает эту кожу? Потому что знает, я один сделаю из неё туфли лучше, чем вся их фабрика. Посчитай, сколько раз это государство обокрало меня! Разве каждый месяц они не выворачивают мои карманы – налоги, заёмы, патент! Не считают каждый кусок хлеба, который кладу в рот? А что я получил взамен? Свободу? Достаток? Я не хозяин себе! Всю жизнь проработал! Покажи, что нажил! А теперь ты хочешь, чтобы подбирал крошки со стола этого выродка?! – Бер бросил яростный взгляд на сапожную будку за окном. – Твой сын думает, что купил эту власть. Нет! Сам с потрохами ей продался, – Бер обдал её горячим прерывистым дыханием.
Рут молча потупилась. Разве могла она ему рассказать правду о своём унижении и позоре? О том, что бегала к сыну и Геле на Вокзальную? Плакала, умоляя закрыть эту злостную будку. Но Нюмчик упрямо стоял на своём: «Мама! Не проси! Я слишком дорого заплатил за это дело, чтоб бросить всё на полпути». У самой двери начал поспешно совать ей в сумку мятые пятерки и трешки. «Хочешь откупиться? – тихо спросила Рут, отталкивая его руку, – ты привык откупаться, Нюмчик! Теперь вся твоя жизнь – это только деньги.
Ты знаешь, что все сапожники города боятся тебя и не хотят с тобой иметь дела?» Он отшатнулся: «Кто тебе это сказал? Отец?!»– «Какая разница?» – уклончиво ответила Рут и вышла, не прощаясь.
