Платон Беседин - Чётки
Она взглянула на меня и пробормотала:
— Я тебя съем!
Я заплакал и спрятался за отца. Он не знал, что делать. У матери хватило сил только на то, чтобы произнести эту фразу.
Отец засобирался к своим сельским приятелям. Надо было что-то решать. Я боялся остаться наедине со своей матерью, боялся быть съеденным. Умолял и рыдал, чтобы отец взял меня с собой. Слава Богу, что он согласился.
Собрались у Ефимыча, малорослого мужичонки с плешивой головой. Были он, его мать, лежавшая на полу в груде тряпья, мой отец, я и Огородников, вконец распухший, с помутившимся взором.
Помню ту встречу, словно сейчас.
Отец говорит:
— Что делать будем? Жрать нечего, а помирать не хочется!
Огородников, едва шевеля бледно-синими губами, шипит:
— Итить в колхоз, скотину красть… иначе подохнем… а так мож какую животину отыщем…
Все согласно кивают. Но в этот момент из груды тряпья раздаётся утробный голос:
— Постреляють вас, поубивают. Не спастись вам. Ходьте на церковное кладбище, там жена поповская похоронена. Коль жить хотите, так отыщите. Я у них в прислугах была. Видала, как схоронили. На ней золото было.
В общем, решили мужики идти ночью к церкви. Дождались темноты, взяли лопаты и собрались уходить. Отец не знал, куда меня деть. Дома распухшая, голодная мать. Сожрёт, ей-богу, сожрёт. Взял меня с собой.
Ночь была лунная, светлая, одна из тех, когда каждый шелест, стук отдаётся по всей округе. Ни ветерка, только смрад разлагающейся плоти. Если дышать, то только через рот.
Я смотрел на угрюмые звёзды, и мне представлялось, что одна из них срывается и ударяется о землю. Люди найдут её, вопьются зубами и начнут рвать на куски. Сорвавшаяся звезда накормит всё наше село.
В лунном свете церквушка выглядела жутко. В неё свозили трупы. Когда места внутри стало не хватать, мертвых принялись сваливать снаружи.
На небольшом кладбище за церквушкой хоронили только попов. Путаные тропинки, торчащие обломки вместо крестов, поваленные надгробные плиты — свидетельства безличия мёртвых.
Мы отыскали могилу попадьи. Отец и Ефимыч стали копать. Огородников без сил лежал на земле. Я молил силу, которая спасла меня от трёх изголодавшихся мужиков, помочь нам.
Огородников всё-таки помер прямо там, на раскопанной могиле поповской жены. Ефимыч и отец не заметили его смерти — они были заняты спасением своих собственных жизней. В тот час каждый думал лишь об одном — как утолить свой чудовищный, неотступный голод. Если бы они не нашли поповской жены, то, думаю, могли бы съесть и меня.
Разрытая могила в лунном свете выглядела зловеще. Я боялся подходить к ней, стоял поодаль. Отец и Ефимыч спрыгнули в яму и вытащили тёмный гроб. Сбили крышку. Любопытство всё же подтолкнуло меня вперёд. Я подошёл ближе и рассмотрел кости в кашице гноя и слизи. Отец вдруг произнёс:
— Ефимыч, я только сейчас понял, что нет никакой жизни после смерти. Околел, разложился — и всё! Конец! Ни одна мысль, вера не объяснит мне что-то иное. На смерть я смотрю, как на окончательную погибель, как на итог. И ничто не заставит меня с этим примириться!
Наконец, они принялись копошиться в трупе. Лица их просветлели, в первый раз за это страшно долгое время на них мелькнула надежда. Мой отец оторвал от трупа палец с кольцом, ударом лопаты отрубил часть руки с браслетом и взял с разложившейся груди крест.
Сложили добычу в мешок. Потом скинули гроб обратно в могилу, подумали и сбросили туда же труп Огородникова. Закидали землёй.
Мы шли с церковного кладбища, неся в мешке золото, но для нас это был всего лишь бесполезный металл. Ценность представляло лишь то, что можно было съесть. Золото необходимо было обменять на еду.
Дождавшись раннего утра, когда солнце едва затеплилось на горизонте, мы тронулись в путь. Шли по пыльной степи. Периодически натыкались на трупы людей, гниющие в зарослях чертополоха. Не знаю, почему их не убрали в общую яму. Наверное, пожарная команда действовала лишь в пределах села. Ни малейшего дуновенья ветерка, ни единого живого звука — всё голодало, всё медленно умирало.
Мы пришли в город в середине дня. Здесь тоже ходили опухшие, голодные люди, но трупов видно не было. Принялись искать, где выменять золото на еду. Спросить было нельзя — сразу бы убили.
Наконец, нашли райсовет. У входа с винтовками наперевес скалились охранники. Помню, как один из них, заросший рыжеватой щетиной, с бельмом на глазу, увидел нас и дико захохотал, но отец и Ефимыч не обратили на его смех ни малейшего внимания. Оставив меня на улице, втолковав что-то охране, они зашли внутрь райсовета.
Их долго не было. Тогда я не мог характеризовать время, кроме как понятиями «долго» и «быстро». Я стоял, щипал себя за щёки, чтобы не упасть в обморок, и ждал. Как же я ждал!
Отец и Ефимыч вышли из райсовета с холщовым мешком и тяжёлыми, отстранёнными лицами. Я испугался, что им ничего не дали, но пригляделся и понял: они просто боятся показывать свою радость.
В душе они ликовали.
У них была еда.
Они попрощались с охранниками, и тот, что с бельмом, посмотрел на нас, словно не веря, что мы уходим от него целые и невредимые. Казалось, всё это время, что отец и Ефимыч были в райсовете, он мысленно представлял себе, как, выйдя, они падут перед ним на колени и будут, умоляя сжалиться, выпрашивать хоть немножечко еды. Безусловно, в своих мечтах он отказывал им. Подохнут, подохнут, думал он, но мы были обречены жить.
Добравшись до села, мы поделили продукты поровну. Мать распухла до такой степени, что не могла шевелить даже кончиками пальцев — просто лежала студнем на печи, испуская ужасную вонь. Её глаза закатились, остались только белки. Мы поняли, что она жива лишь по дыханию. Отец накормил сначала её, после меня и, наконец, поел сам. Так мы выжили.
Тогда в обмен на золото им дали два пуда зерна, два килограмма подпорченной рыбы, одну сайку хлеба, маленький кусочек сливочного масла. Для того времени мы были богачами. Мы были властелинами мира.
Такое великое, всеохватывающее счастье, как в тот миг, в жизни, за все свои восемьдесят лет, я испытал только ещё один раз: в Берлине, в мае 1945, когда кто-то крикнул: «Победа! Война закончилась!», оружие полетело на землю, и каждый, рыдая, не в силах вымолвить ни слова, бросился обнимать друг друга.
Я плакал. Весь я плакал. Как же я был счастлив тогда!
IIIЭрнест Хемингуэй сказал: «Не жил тот, кто не испытал любви, войны и голода». И война, и голод, как и истинная любовь, суть человеческие страдания, но страдание, как одна из форм диалога человека с Богом есть причина осознания и освобождения. Освобождения от мишуры искусственно созданных, генетически модифицированных ценностей, созданных для превращения человека в свинью, не видящую неба.
Когда дед закончил свою историю, я рыдал, обнимая его коленки. Если бы мне разрешили, я достал бы выкинутую еду из мусорного ведра и съел бы её. И был бы счастлив.
Голод
Согласно статистике ООН, 57 % детей в возрасте до 12 лет подвергаются насилию со стороны своих близких.
* * *Опять ревёт, вгрызаясь в мозг, будто червь в яблоко. Что за проклятый ребёнок!? Весь в отца. Пожалуйста, дай немного тишины.
Сколько же я вчера выпила? Сколько и с кем? Череда хмурых лиц. Будто уродливые маски. Остаются лишь прикосновения и головная боль.
Тянет свои ручонки. Говорят, что все дети прекрасны. Я так и не поняла, что может быть прекрасного в этом куске мяса.
Чушь! Это всё чёртов алкоголь. И орущий ублюдок тоже из-за него.
Если бы я не напилась тогда, всё было бы по-другому. Как же звали отца? Неважно. Помню огромное родимое пятно на его лобке и крик:
— Это не мой спиногрыз!
Мать сказала: «Рожай, я помогу». И где её помощь? Как будто я виновата в том, что он родился уродом. Чёртовы гены!
— Пожалуйста, заткнись!
Но он всё равно ревёт. Нет и года, а уже как сирена. Хочет жрать. Мне приходится кормить его грудью. Эта тварь не ест из бутылочки. Поэтому высасывает из меня все соки.
Херово после вчерашнего. Мне нельзя пить. Напиваясь, я забываю, что надо трахаться за деньги.
— Заткнись, тварь!
Вечером опять в кабак. Вновь волосатые лапы. Похотливые взгляды. Вонючие члены. Устала. Выпить. Потанцевать. Отдохнуть.
Я уйду. Только где чёртова косметичка? Не реви, сука!
Беру спиногрыза на руки. Он морщится от моего перегара.
— Я твоя мать! И другой у тебя не будет! Поэтому заткнись, гадина!
Его рёв невыносим. Кажется, внутри меня взрываются бомбы. Я швыряю ребёнка в кроватку. Из-за него меня выгнали из дома. Из-за него я стала блядовать. Из-за него мне так херово сейчас.
На полу — подушка. Хватаю её, прижимаю к себе. Ублюдок ревёт. Хочет жрать. Сейчас, сейчас всё кончится.
