Амели Нотомб - Антихриста
Отец прав: в этой истории было много темных мест. И важнее всего было выяснить, какую роль обманщица отводила нам.
Мне еще страшно хотелось разгадать тайну Детлефа: почему особа с такими запросами и претензиями, как Христа, выбрала именно его? В ее распоряжении была уйма завидных поклонников, а она предпочла этого толстячка. Правда, по-своему он был симпатяга, но, насколько я знала Христу, она это качество ни в грош не ставила. Я терялась в догадках.
Блудная дочь прибыла в воскресенье вечером. Я с первого взгляда поняла, что она ничего не знает. И когда она, по своему обыкновению, бросилась с нами обниматься, меня обожгло стыдом.
Тучного тельца родители не закололи. Но стол был накрыт, и все сели ужинать.
– Христа, мы звонили твоему отцу. Зачем ты нас обманывала? – в лоб спросил папа.
Христа напряглась и не произнесла ни слова.
– Зачем рассказывала нам сказки? – мягко, но настойчиво повторил он.
– Вы хотите денег? – презрительно бросила Христа.
– Мы хотим узнать правду.
– По-моему, вы ее уже знаете. Чего же вам еще?
– Мы хотим знать, почему ты нам лгала, – терпеливо сказал папа.
– Из-за денег, – вызывающе ответила она.
– Неправда, деньги ты легко могла получить и без этого. Так почему же?
Кажется, Христа решила корчить из себя маркизу д'О [8], но у нее это выходило довольно жалко. С видом оскорбленного величия она сказала:
– Я вам верила! А вы, вы за мной шпионили – какая низость!
– Не передергивай!
– Кого любишь, тому доверяешь до конца!
– Вот именно. Поэтому мы и хотим знать, почему ты лгала.
– Ничего вы не понимаете! – взвилась Христа. – Доверять до конца – значит совсем наоборот, не требовать объяснений.
– Очень хорошо, что ты читала Клейста. Но мы не такие возвышенные натуры, как ты, поэтому нуждаемся в информации.
Никогда не думала, что мой отец может быть таким хладнокровным.
– Это несправедливо! Вас трое, а я одна! – воскликнула бедная мученица.
– Я такое каждый день терплю, с тех пор как ты тут поселилась! – не утерпела я.
– И ты туда же! – трагически сказала Христа, как Цезарь Бруту в мартовские иды. – Ты, которая мне всем обязана! А я-то считала тебя подругой.
Удивительнее всего был ее искренний тон. Казалось, она совершенно убеждена в своей правоте. Опровергнуть весь этот абсурд было нетрудно, но я решила предоставить ей увязнуть еще глубже и не раскрывала рта, сначала потому, что мое молчание ее раззадоривало, а потом потому, что наслаждаться тем, как она тонет, было приятнее в тишине.
– Если ты не можешь объяснить, почему лжешь, – спокойно сказал папа, – может быть, у тебя мифомания? Это довольно распространенная болезнь, когда человек патологически врет. Вранье ради вранья…
– Ерунда! – заорала Христа.
Меня поразило, как неуклюже она обороняется. Не видит, что ли, легкого пути? Уперлась и огрызается – глупее не придумаешь. Отец так привязался к ней, что принял бы любую, даже самую неправдоподобную версию. А она зачем-то безжалостно сжигала свои корабли.
Мама с самого начала разговора не произнесла ни слова. Я достаточно знала ее, чтобы понять, что с ней происходит: глядя на Христу, она видела теперь толстомордого Детлефа. Поэтому брезгливо молчала.
Наконец, в последнем приступе ярости, Христа выкрикнула нам в лицо:
– Эх вы, идиоты несчастные, вы меня не достойны! Я ухожу! Кто меня любит, пусть идет за мной!
И ринулась в мою комнату. Но за ней никто не пошел.
Через полчаса она вышла со своими пожитками. Мы все это время просидели неподвижно.
– Вы еще пожалеете! – отчеканила она и вышла, громко хлопнув дверью.
Приговор главы семьи остался прежним: воздерживаться от оценок.
– Христа ничего не объяснила, – сказал он. – Не зная всего, нельзя ее осуждать. Раз мы не понимаем, что заставило ее так себя вести, не будем дурно о ней говорить.
С тех пор о Христе никто у нас в семье не упоминал.
Мы с ней продолжали видеться в университете, но я ее гордо игнорировала.
Однажды, убедившись, что нас никто не видит, она подошла ко мне и сказала:
– Детлеф и прислуга мне все рассказали. Это ты все разнюхала.
Я холодно посмотрела на нее и не ответила.
– Ты меня обокрала! – продолжала она. – Влезла в мою личную жизнь! Это насилие, понимаешь?
Опять это ее «понимаешь?».
И это она говорит о насилии, та самая Христа, которая силком заставила меня раздеться и издевалась, разглядывая меня голой?
Я молчала и только улыбалась.
– Так что ж ты всем до сих пор не раструбила? – не унималась Христа. – Представляю, как тебе будет приятно обливать меня грязью перед моими родными и друзьями!
– Я – не ты, Христа, у меня таких привычек нет.
Казалось бы, такой ответ должен был ее успокоить – она, конечно, жутко боялась, что я расскажу всю правду ее отцу или всей ее компании. Но ничего подобного: теперь, когда она была уверена, что я до такого не опущусь, сознание моего превосходства приводило ее в ярость.
– Ох-ох, принцесса крови! – сказала она с кривой усмешкой. – А кто устроил за мной подлую слежку? Как же надо было хотеть мне нагадить, чтобы докатиться до такого?!
– Зачем мне нужно гадить тебе, когда ты сама себе умеешь нагадить лучше всех, – равнодушно сказала я.
– Вы там у себя небось только и делаете, что косточки мне перемываете. Ладно, хоть есть чем заняться!
– Представь себе, мы о тебе вообще никогда не говорим.
С этими словами я повернулась и пошла, упиваясь своей победой.
Прошло несколько дней, и папа получил письмо от Билдунга, в котором говорилось:
Вы позволили себе бесстыдно шантажировать мою дочь. Христа правильно сделала, что покинула ваш дом. Радуйтесь, что я не пожаловался в полицию.
– Она из кожи вон лезет, чтобы добиться от нас хоть какой-то реакции, – сказал папа, прочитав нам вслух это послание. – Что ж, я так никогда и не узнаю, в чем состоял мой шантаж.
– Ты не хочешь позвонить ее отцу и рассказать всю правду? – мама пылала негодованием.
– Нет. Именно на это Христа напрашивается.
– Но зачем? Ей же хуже будет.
– Вот именно, она и хочет, чтоб ей было плохо. А я не хочу.
– А что она такой поклеп на тебя возводит, тебя не волнует?
– Нисколько. Я-то знаю, что мне не в чем себя упрекнуть.
Мне стало казаться, что ребята из компании Христы смотрят на меня как-то особенно злобно. Сначала я списывала это на свою паранойю.
Но однажды утром ко мне подошел ее лучший приятель и плюнул в лицо. Тогда я поняла, что мания преследования тут ни при чем. Первым моим побуждением было удержать его и спросить, чем я заслужила плевок.
Но тут я поймала на себе насмешливый взгляд Христы – она ждала моей реакции. Раз так, я сделала безучастный вид и притворилась, будто не вижу ее.
Инсинуации не прекращались. Маме пришло письмо от мадам Билдунг:
Моя дочь Христа сказала мне, что вы заставили ее раздеться догола. Очень жаль, что такой безнравственной особе доверено воспитание детей!
Я же удостоилась ругательного послания от Детлефа. Он сулил мне, что я умру старой девой, потому что на такую страхолюдину, как я, никто не польстится. Это особенно пикантно звучало в устах такого аполлона, как он.
Мы научились даже извлекать некоторое удовольствие из собственной невозмутимости под градом этих мерзостей. Без комментариев, с легкой усмешкой передавали мы друг другу очередную корреспонденцию из восточных кантонов.
Да, о Христе перестали говорить, но перестать думать о ней я не могла. Я считала, что изучила ее намного лучше, чем отец, и потому имею право вынести суждение. Вот к каким выводам я пришла: я знаю то, чего никто не знает, она зовется Антихристой. И она выбрала своей мишенью нас, поскольку в этом испорченном мире мы менее других заражены злом. Она явилась, чтобы подчинить и нас своей власти, но это ей не удалось. Как ей смириться с поражением! Она готова погубить себя, лишь бы и мы погибли с нею вместе. Вот почему ни в коем случае нельзя поддаваться на провокации.
Бездействие требует гораздо больше сил, чем бурная деятельность. Не знаю, что Христа наговорила всем на курсе, но, судя по тому, с какой брезгливостью от меня отворачивались, видимо, приписала мне какие-то умопомрачительные грехи.
Все были возмущены до предела, даже Сабина однажды высказалась:
– Подумать только, ты ведь и меня хотела подцепить! Какая гадость!
Сардинка отплыла, подрагивая плавниками, а я глядела ей вслед и думала, какой смысл могла она вложить в глагол «подцепить».
Ловкость Христы в том и заключалась, чтобы держать жертвы в неведении. Ни я, ни мои родители не имели ни малейшего понятия о том, в чем же нас обвиняют, и строили самые худшие предположения.
Те, кто казнил нас презрением в университете или где-нибудь еще, не подозревали, что мы не только ни в чем не повинны, но и не знаем, что нам инкриминируется, они невольно участвовали в циничном фарсе. Смысл его состоял в том, чтобы заставить нас по-астоящему стыдиться преступлений, которых мы не совершали и о тяжести которых могли лишь гадать. Что это: воровство? изнасилование? убийство? некрофилия? И все затем, чтобы вынудить нас потребовать объяснений.
