Кэтрин Хайд - Пурпурное сердце
Он не может разглядеть ее лица, но, судя по развороту головы, она смотрит в его сторону.
Хотел бы он знать, видно ли ей, что он тоже смотрит на нее.
Она в белой ночной сорочке, которую ветерок надувает, словно парус, закручивает вокруг ног. Лишь через несколько минут он осознает, что уже не играет на саксофоне, а только смотрит на нее.
Она представляется ему привидением. Возможно, и он, в свою очередь, кажется ей привидением.
Потом ему приходит в голову: может быть, все мы кажемся друг другу привидениями.
А может, мы всегда были ими.
Глава тринадцатая
Уолтер
Задолго до того, как меня не стало, со мной уже что-то было не так. То, что я любил и что казалось важным, другим представлялось сущей ерундой.
Скажем, все то время, что мы были на войне, я мог говорить только о том, что, вернувшись, обязательно наемся досыта маминого лимонного пирога. Первым не выдержал Эндрю.
Он просто разорался на меня.
— Черт возьми, Уолтер, у тебя дома осталась красивая девушка, а у тебя мысли только о пироге.
Однажды он сменил гнев на милость и признался, что после некоторых раздумий понял, что пирог, очевидно, ассоциируется у меня с домом. Но чаще он все-таки выговаривал мне за то, что я не ценю свою девушку.
Но я не хочу быть злопамятным.
То были тяжелые времена, должен признать, и нам обоим досталось. Может, и больше положенного. Иногда, исполняя свой долг, мы просто не задумывались о том, что совершаем невозможное. Мне бы кто раньше открыл на это глаза, но прошлого не вернешь и не исправишь.
Просто когда мы садились кружком и делились друг с другом сокровенным, как это бывает на войне, я чаще рассказывал не о своей единственной возлюбленной, а истории про других людей. Пусть их было и не так много, но Эндрю это бесило. Ну что я мог поделать?
Мысленно обращаясь к прошлому, я почему-то вспоминал именно то, что было недоступно пониманию Эндрю. Скажем, я видел себя сидящим на пирсе, как я достаю из бумажного пакета черствый хлеб и кормлю чаек.
Вот где я сейчас.
Они кружат над моей головой, зазывая меня с собой. Я бросаю кусочки хлеба, а птицы камнем падают вниз, хватая их на лету. Мне нравится, как они кричат, потому что этот крик предназначен только мне и никому другому. Интересно, что бы вы сказали, если бы меня тоже звали Сигалл.[2]
Или же я вспоминаю, как иду в отцовский магазин на работу, а мимо меня по улице едут в пикапе знакомые ребята. Они спрашивают, не хочу ли я прокатиться. Я запрыгиваю в кузов. Лето стоит жаркое, в семь утра уже нечем дышать. При движении ветерок приятно обдувает мне лицо — это единственное спасение.
У меня в рукаве рубашки припасены сигареты «Лакки», и я закуриваю, прикрывая пламя обеими руками. Потом откидываюсь на борт кузова и устремляю взгляд в голубое небо, краем глаза наблюдая за тем, как ветер сносит пепел с кончика сигареты.
Не знаю, как объяснить, но я чувствую себя живым, как будто мир — вот он, прямо передо мной, и я могу видеть все сразу, осязать его, чувствовать его запахи. Небо кажется таким огромным, как никогда прежде. Я буду желанным гостем в этом мире, если захочу.
Признаюсь, я бы никогда не рассказал ни о чем подобном Эндрю. Он бы, опять разозлившись, сказал: «Если бы меня любила такая девушка, я бы ни о чем другом и не думал. Мысленно я был бы только с ней».
Ему повезло, что я умер.
Впрочем, он прав. Ведь образ любимой девушки, воспоминания о ней должны бы были морально поддерживать меня, служить некоей спасительной отдушиной.
Как после смерти Бобби.
Разве я вам не рассказывал? Ну о том, что меня после этого вырвало. Нет ничего хуже, когда тебя выворачивает наизнанку, в то время как Бобби мертв, а наше шоу продолжается, и ты должен делать вид, что все идет по плану.
Мне жаль, что приходится говорить об этом, но, увы, по-другому нельзя.
Я нахожусь в лагере, всю ночь не могу заснуть, хотя и умираю от усталости. Опять идет дождь. Этот остров, похоже, способен впитывать в себя по десять дюймов осадков ежедневно. Измерения не я проводил. Говорят, эта цифра появилась в те дни, когда здесь высадилась Первая дивизия морской пехоты. Джипы увязли в слякоти по самые фары, так что потребовалось три дня, чтобы их вытащить.
А мы пытаемся спать в таком море грязи.
Москиты кусают меня даже сквозь сетку, и все мы знаем, что они разносят малярию.
Каждый раз, закрывая глаза, я вижу лицо Бобби. Думаю о том, что завтра либо я, либо Эндрю будем вот так же смотреть в небо остекленевшими глазами.
Эндрю лежит рядом, но будет лучше, если я не скажу ему о своей полной растерянности.
И разве это возможно, чтобы в такие минуты мысли молодого солдата были обращены к девушке?
Единственное, о чем я моту думать, так это о том, как сижу на кухне у матери и вдыхаю аромат свежеиспеченного пирога. Я думаю о материнских волосах, которые мягкими волнами обрамляют ее лицо, о ее длинных юбках, в складках которых я прятался будучи трехлетним мальчишкой. Я представляю, как она отрезает мне большой кусок пирога и спрашивает, как я сегодня пробежал дистанцию. Или о том, был ли у нас сегодня матч. Или о наших с Эндрю планах на вечер.
Иногда я думаю о настоящих сигаретах «Дакки», а не о той отраве, которую нам дают, и о «кока-коле» в жестяной банке, которая так удобно помещается в руке.
И о своем маленьком песике, дворняге Никки, о том, как он обрадуется и завиляет хвостом, когда я вернусь домой.
Если вернусь.
Иногда я думаю о Мэри Энн. Чаще всего о том, что она заслуживает большего. Поражаясь тому, как она могла отдать всю свою любовь такому бестолковому парню, как я.
Думается, я просто не понимаю многого. Я хочу. И могу это сделать, но столько на словах.
Как мой отец, который всю жизнь пахал, чтобы построить свой бизнес и передать дела мне, когда я вернусь домой. Чтобы у меня был тыл, было будущее. Фирма «Кроули и сыновья».
Если только я вернусь.
Ценю ли я это? Разумеется, нет. Я хочу уехать в Голливуд и снимать мультики. Разве это не мечта идиота?
В то же время — скажите, а почему бы и нет?
Но если я сам не знаю ответа на этот вопрос, почему рассчитываю на то, что его знаете вы?
Я должен сделать признание. Я не остался безучастным и вмешался в происходящее.
Я отправился к Эндрю, пока Мэри Энн была в отъезде.
Разумеется, он просто подумает, что ему все это приснилось.
В каком-то смысле Мэри Энн была права, когда сказала, что лучше оставить все как есть. Жизнь сама расставит все по своим местам.
Но я потерял больше, чем кто-либо другой, и вот настал момент, когда пора слегка изменить ход событий. Знаете, это все равно что катить снежный ком с горы. Стоит на секунду замешкаться, и он рассыплется, подпрыгнув на маленьком бугорке.
Я присел на диван рядом с ним, спящим. И сказал: «Эндрю, это касается твоей жены. Она не у сестры».
Знаете, что он ответил?
— Ты хочешь обидеть меня?
Можете поверить? Хочу ли я обидеть его. Человека, которого люблю больше всех на свете.
Когда он проснется, его начнут терзать подозрения.
Потому что Мэри Энн никогда не поедет к сестре одна, а будет донимать Эндрю до тех пор, пока он не согласится сопровождать ее. Он это знает, но до тех пор, пока не проснется, не придаст этому значения.
И тогда сбудется то, о чем она говорила. Все в жизни предопределено, и никому не дано нарушить этот порядок.
Я не хочу выглядеть нарушителем спокойствия. Собственно, я никогда им и не был. Я просто пытаюсь что-то делать. Иногда нужно, чтобы все было плохо, прежде чем станет хорошо.
Глава четырнадцатая
Майкл
Уже ближе к вечеру следующего дня они возвращаются из города, куда ездили пообедать и где Мэри Энн купила по случаю пару удобных туфель.
Пока она переодевается, Майкл сообщает Деннису, что они собираются в поход к старому руднику.
Деннис хватает его за рукав и тащит на крыльцо.
— Она что, наркоманка? — спрашивает он.
— Да. Возможно.
— Все это так странно, старик. Сколько ей, лет шестьдесят?
— Похоже. Я не спрашивал.
— Не хочу повторяться, но все это очень странно. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
Майкл отвечает после минутного раздумья.
— Нет. Не вполне. Но кто-то определенно знает.
Деннис берет Майкла за подбородок.
— Старик, это первая умная вещь, которую я от тебя когда-либо слышал.
* * *Майкл светит фонариком в ствол шахты, прорезанной в подножье горы. Мэри Энн спрашивает, достаточно ли крепка крыша.
— Еще бы, — отвечает он, — этой шахте уже лет шестьдесят. Может, и больше. Она устояла даже при землетрясениях. Ей все нипочем.
— А здесь есть летучие мыши?
— Да, но они спят. Ты знаешь, они ведь совсем безобидные.
Взяв его под руку, она дала понять, что полностью доверяет ему, и он благодарен ей за это. Они осторожно входят в шахту. В ее сырой мрак. Майклу здесь никогда не нравилось.
