Бернард Маламуд - Бенефис
Фарр судорожно вздохнул.
Наверху, при свете тусклой лампы, следователь достал из пакета гирю и повертел в руках. Фарр зажмурился.
— Вы на каком этаже живете?
— На четвертом.
Вулф с тоской посмотрел вверх. Они потащились по лестнице, Фарр впереди, Вулф следом.
— Не так быстро, — попросил Вулф.
Фарр сбавил темп. Проходя мимо окна на третьем этаже, он хотел взглянуть на океан, но было совсем темно. На следующем этаже он остановился перед скособоченной дверью с матовым стеклом.
— Это там, — через силу произнес Фарр.
— Ключ у вас есть?
Фарр повернул ручку, и дверь распахнулась, с грохотом стукнувшись о стену. В коридоре, ведшем на кухню, было темно. Фонарик следователя осветил деревянный стол и два стула.
— Идите вперед.
— Я боюсь, — шепнул Фарр.
— Я сказал, идите.
Он нехотя сделал шаг вперед.
— Где он? — спросил следователь.
— В спальне. — Голос его охрип от волнения.
— Покажите.
Фарр провел его через комнатушку без окна — там стояла раскладушка, на полу валялись книги и журналы. Вулф направил фонарик на него.
— Вон там, — указал на дверь Фарр.
— Открывайте.
— Нет!
— Я сказал, открывайте.
— Умоляю, не настаивайте!
— Открывайте!
Фарр решил: в темноте он оттолкнет следователя и рванет на улицу.
— Я вам в последний раз говорю: открывайте!
Фарр толкнул дверь, она со скрипом открылась. В спальне, узкой и длинной, царила непроглядная темнота. Фонарик Вулфа выхватил железную спинку старой двуспальной кровати с продавленным матрацем.
Оттуда послышался стон. Фарр тоже издал стон, и волосы у него встали дыбом.
— Убийство, — простонал голос. — О ужас, ужас!
Луч фонарика осветил бескровное лицо старика — глаза его были открыты, и он смотрел на них.
— Кто здесь? — крикнул Вулф.
— Ох, сны мои, сны, запричитал старик. — Приснилось мне, что меня убивают.
Откинув старенькое одеяло, тощий старик в фуфайке и кальсонах слез с кровати и зашлепал босиком по полу. Он шел прямо на них.
Фарр возбужденно шептал что-то себе под нос.
Следователь нащупал шнур выключателя, зажег свет.
Старик, увидев в комнате чужого человека, сказал:
— А вы кто такой, позвольте спросить?
— Теодор Вулф, следователь из полицейского участка на Шестьдесят второй, — показал он на значок.
Герман Фарр заморгал — удивленно и смущенно. Он торопливо схватил со стула брюки, влез в них, сунул ноги в разношенные шлепанцы, натянул подтяжки.
— Лег днем подремать и заспался. Обычно-то я в шесть начинаю ужин готовить, а в полседьмого мы с ним едим. А зачем вы это к нам, следователь? — спросил он.
— Пришел с вашим сыном.
— Он ничего не натворил? — испугался старик.
— Вот не знаю. Пришел выяснить.
— Пойдемте на кухню, — сказал Герман Фарр. — Там лампочка поярче.
Они отправились на кухню. Герман Фарр принес из комнаты третий стул, и они уселись за деревянный стол — Фарр, мертвенно-бледный и измученный, его отец, тощий, морщинистый, с седой щетиной, и грузный Вулф в черной шляпе.
— Где мои очки? — спохватился Герман Фарр.
Он вскочил, нашел очки на полке над плитой. Через толстые линзы его слезящиеся глаза казались огромными.
— А то я вас толком и разглядеть не мог, — сказал он следователю.
Вулф только хмыкнул.
— Так что же приключилось? — спросил Герман Фарр, глядя на сына.
Фарр презрительно усмехнулся.
Следователь вынул из пакета гирю и положил ее на стол. Фарр уставился на гирю с таким видом, словно перед ним была живая гадюка.
— Вы эту вещь раньше видели?
Герман Фарр, накрыв одну ладонь другой, тупо рассматривал гирю.
— Откуда вы ее взяли?! — дрожащим голосом воскликнул он.
— Сначала вы ответьте на мой вопрос.
— Ну да, эта штука моя, только по мне — век бы ее не видать.
— Значит, ваша? — спросил Вулф.
— Да. Я ее прятал у себя в сундуке.
— А что это на ней за пятно?
Фарр не сводил глаз с места, на которое показывал следователь.
Герман Фарр сказал, что про пятно ничего не знает.
— Это следы крови, — сказал Вулф.
— Так оно и есть, — вздохнул Герман Фарр, губы у него дрожали. — Скажу вам всю правду. Жена моя, упокой Господь ее душу, пыталась однажды ей меня стукнуть.
Фарр громко расхохотался.
— Так это ваша кровь?
— Слава Богу, нет. Ее.
Фарр и Вулф в изумлении уставились на старика.
— Вы правду говорите? — Вулф был суров.
— Да я душу бы отдал, если б можно было все переменить.
— Вы ее этим ударили?
Герман Фарр приподнял очки, утер пожелтевшим заскорузлым платком слезинки в уголках глаз.
— Грех не скроешь. Как-то в припадке пьяной злобы — уж очень меня бедность донимала — я запустил в нее эту штуковину, разбил ей голову. Кровь ее. Не имел я права винить ее за то, что она хотела меня убить. Она раз пыталась, вечером, за ужином, только эта гиря у нее из рук выпала и тарелку разбила. Я тогда с испугу чуть со стула не свалился. Вот когда я увидел, как гирька летит, понял, до чего я докатился, да и спрятал ее в сундук — как напоминание о своих грехах.
Вулф чиркнул под столом спичкой, подумал и потушил ее. Фарр курил последнюю сигарету из пачки. Старик плакал, утирая слезы грязным платком.
— Если кто и заслужил такого конца, так это я. В молодые годы я зверем был, жестоким был, да все по безволию своему. Я им обоим много зла причинил. — Он кивнул на Фарра. — Он сколько раз мне говорил, что я ее каждый день понемножечку убивал. Не раз — за что вечных мук заслуживаю — до синяков ее лупил, она как-то утром на холод пожаловалась, так я ей нос в кровь разбил, другой раз с лестницы спустил. А его сколько ремнем лупцевал…
Фарр затушил сигарету, швырнул окурок в раковину.
Вулф неторопливо закурил сигару.
Старик плакал в голос.
— Этот парень, он живой свидетель всех моих злодейств, но он и не догадывается, как жестоко я страдаю с тех пор, как несчастная моя жена покинула этот мир, не знает, какие жуткие кошмары меня по ночам мучают.
— Когда она умерла? — спросил следователь.
— Шестнадцать лет назад, а он меня так и не простил, так и живет с ненавистью в сердце, хотя она, добрая душа, как в последний раз заболела, все мне простила, в его же присутствии. «Герман, — сказала, — я отправляюсь туда, где мне не будет покоя, если тебя не прощу», — и с этими словами отошла с миром. Но сын мой все эти годы меня ненавидел, я это каждый день в его глазах читаю. Он, конечно, бывал порой снисходителен к беспомощному старику, что верно, то верно, и не раз, когда у меня артрит разыгрывался, приносил мне в постель супу, с ложечки меня кормил, но, хоть я и раскаялся, в глубине души он ненавидит меня по-прежнему, пусть я тыщи раз на коленях молил простить меня. Я ему часто говорю: «Что сделано, то сделано, ты меня суди по тому, каким я нынче стал», ведь он же умный человек, книги читает, про какие ни вы, ни я слыхом не слыхивали, а тут ни в какую смириться не желает.
— Он вас когда-нибудь обижал?
— Ворчит да огрызается, а больше ничего. Нет, он нынче все сидит один в своей комнате, читает, думает о чем-то, только вся его ученость так его со мной и не примирила. Я, конечно, очень огорчаюсь, что он службу бросил, я ведь с такими руками больными да распухшими хорошо когда по полдня работать могу, но люди всякие бывают, кому-то, если не поразмышлять, и жизнь не в жизнь. Он с самых ранних лет такую склонность имел, только я заметил, что его тянет к уединению и покою, когда он уже из армии пришел.
— Он чем тогда занимался? — спросил Вулф.
— Год на старой работе был, потом бросил ее, пошел в больницу санитаром. Только долго не выдержал, уволился, с тех пор дома сидит.
Фарр взглянул в темное пожарное окно и увидел себя — бредет он по мрачному пустынному пляжу, где гуляет ветер, валяются обглоданные приливами бревна, а отпечатки его ног за спиной исчезают и появляются впереди него, и он все бредет в пустоте и безмолвии…
Вулф затушил сигару о подошву ботинка.
— Хотите знать, зачем я сюда пришел? — сказал он Герману Фарру.
— Да.
— Он явился вечером в полицейский участок и заявил, что убил вас вот этой вот гирей.
Старик застонал:
— Не скажу, что этой участи я не заслужил.
— Он думал, что и в самом деле вас убил, — сказал Вулф.
— У него воображение слишком буйное, и все потому, что физической нагрузки у него нет. Я ему это сколько раз говорил, да он меня не слушает. Описать вам не могу, о чем он во сне разговаривает. Сколько ночей я из-за него глаз не сомкнул.
— Вы видите эту гирю? — спросил Вулф Фарра.
— Да, — ответил тот, не открывая глаз.
— Вы по-прежнему утверждаете, что ударили или пытались ударить ею своего отца?
Фарр уставился в стену. Если отвечу, сойду с ума, подумал он. Нельзя. Нельзя.
