Пол Остер - Мистер Вертиго
~~~
Через три дня мы попрощались с миссис Виттерспун, помахав с кухонного порога вслед ее изумрудно-зеленому «крайслеру». Наступил 1927 год, и всю его первую половину я работал с диким упорством, постепенно, еженедельно, понемногу продвигаясь вперед. Мастер ясно сказал, что уметь подниматься в воздух это всего лишь начало. Приятное достижение, только им одним не удивишь. Способностью левитировать обладает масса народу, левитаторов полно даже в «белых», так называемых цивилизованных, странах Европы и Северной Америки, не говоря об индийских факирах и тибетских монахах. В одной только Венгрии и только в начале века их было пятеро, сказал мастер, причем трое в его родном Будапеште. Само по себе это искусство удивительно, однако публике быстро надоедает, когда кто-то просто висит над полом, так что на этом далеко не уедешь. Левитация дискредитирована всякими жуликами и шарлатанами, которые напустят на сцену дыму, чтобы не было видно зеркал, и срывают дешевый успех, а уж номер с «летящей» девицей, какой-нибудь коровой в блестящем трико, способен показать любой, самый убогий, самый безмозглый маг из ярмарочного балагана — в обруче чего ж не взлететь хоть на высоту роста, а туда же: «Посмотрите, никаких веревок!» Без таких номеров теперь не обходится ни одна программа, а настоящие левитаторы оказались не у дел. Трюкачество распространилось настолько, что все привыкли, и теперь, когда публика видит что-нибудь настоящее, она и слышать об этом не хочет, предпочитая свои фальшивки.
— Но интерес к себе вызвать можно, — сказал мастер. — Есть две техники — овладения каждой из них достаточно, чтобы обеспечить нам хорошую жизнь, но если их объединить, свести в один номер, успех будет такой, что трудно даже себе представить. У банков нет таких денег, какие мы заработаем.
— Две техники, — сказал я. — Это чего, опять ступень, или вроде бы мы их прошли?
— Все тридцать три учебные ступени мы прошли. Тебе известно все, что было известно мне в твоем возрасте, и сейчас мы вступаем на новую территорию — на материк, где еще не бывала нога человека. Я могу помочь тебе здесь советом, могу направить и, если ты вдруг свернешь не в ту сторону, предупредить, но дорогу тебе придется отныне искать самому. Мы пришли к перепутью, где все зависит от тебя.
— Что за техники? Расскажите хоть в двух словах, а там поглядим чего как.
— В двух словах это «вверх и вперед». «Вверх» — ты просто поднимаешься в воздух. Но не на пять дюймов, а на три, на пять, двадцать футов. Чем выше, тем номер зрелищней. Три фута — замечательно, однако зрители останутся равнодушны. На высоте в три фута ты будешь чуть-чуть выше уровня глаз взрослого человека, а этим толпу не зацепишь. На пяти футах ты окажешься выше голов, а значит, заставишь головы подняться, посмотреть вверх и, следовательно, отчасти добьешься того, что нам нужно. На десяти эффект будет потрясающий. А на двадцати… на двадцати ты будешь, где ангелы, Уолт, будешь чудом, видением, и в сердце каждого, кто на тебя смотрит — мужчины, женщины или ребенка, — вольются свет и сияющая прекрасная радость.
— От ваших слов, мастер, мурашки бегают. Вас послушаешь, и внутри будто все звенит.
— Подъем лишь половина дела, сынок. Не спеши, поговорим о движении, о том, что такое «вперед». Иными словами, о передвижении в воздухе. Вперед, назад — как получится, — в обе стороны лучше, чем в одну. Не имеет значения, с какой скоростью, важна общая длительность номера, в ней самая суть. Представь себе, что ты походил по воздуху десять секунд. Зрители ахнут. На тебя будут показывать пальцами, глазам не поверят, однако чудо исчезнет прежде, чем мозг зрителей успеет осознать, что произошло. А теперь представь себе то же самое, только увеличь длительность до тридцати секунд или минуты. Сильней, правда? Душа встрепенулась, кровь заиграла. А теперь представь, как ты, легкий, свободный, выписываешь восьмерки, каскады пируэтов, пять минут, десять — скользишь над зелеными лужайками Поло-Граундз, и на тебя снизу смотрят пятьдесят тысяч нью-йоркских жителей. Попытайся это себе представить, Уолт, и поймешь, о чем я мечтал все эти месяцы и эти годы.
— Эх, мастер Иегуда, мне так не суметь.
— Погоди, Уолт, погоди секунду. Просто так — интереса ради — просто попробуй себе представить, что тебе вдруг невероятно повезло: ты все же освоил обе техники и соединил их в один номер.
— «Вверх» и «вперед» одновременно?
— Вот именно, Уолт. «Вверх» и «вперед» одновременно. Что тогда было бы?
— Тогда бы я летал, а то нет? Летал бы, как птица.
— Не как птица, мой юный друг. Как бог. Ты был бы чудом, ангелом, святым. Люди молились бы на тебя и называли великим до тех пор, пока стоит мир.
Почти всю зиму я работал в сарае один. Конечно, коровы и лошадь никуда не делись, но борьба с гравитацией их не интересовала, и они следили за мной тупо и равнодушно. Мастер то и дело заглядывал, смотрел, как идет работа, подбадривал словом-другим, но по делу говорил редко. Тяжелее всего мне пришлось в январе, когда я начал топтаться на месте. К тому времени я научился подниматься в воздух с той же легкостью, что дышать, однако застрял на своих жалких шести дюймах, а о том, чтобы двинуться вперед, назад или пусть хоть вбок, речи быть не могло. Не то чтобы я совсем не понимал, как это сделать, но понимал неправильно, и потому сколько ни бился, сколько ни пытался убедить тело слушаться, ничего не выходило. Мастер помочь здесь не мог.
— У тебя теперь один путь, — говорил он, — путь проб и ошибок, теперь можно идти только так. Ты дошел до самого трудного, а вершин не берут в одночасье.
В начале февраля мастер Иегуда с Эзопом засобирались на Восточное побережье объезжать университеты и колледжи. Пора было решать, куда в сентябре Эзоп пойдет учиться, и потому отбывали они на целый месяц. Нечего и говорить, как я просил взять меня с собой. Они собирались в Бостон, в Нью-Йорк, в огромные города, где были лучшие бейсбольные команды, игровые автоматы и троллейбусы, и трудно было смириться с тем, что я-то ничего этого не увижу. Возможно, будь у меня хоть какие-нибудь успехи, то и перспектива торчать месяц одному в сарае не показалась бы столь печальной, но никаких успехов не было и в помине, и я еще раз попытался объяснить мастеру, что смена декораций — самое то и что потом только работа пойдет веселее. Мастер посмеялся своим снисходительным смешком и сказал:
— Наступит, герой, и твой час, а пока очередь Эзопа. Он, бедняга, семь лет не видел ни машин, ни асфальта, и мой долг отца — показать ему мир. Книги, в конце концов, всего только рассказ о жизни. Наступает момент, когда нужно обрести собственный опыт, узнать, какова эта жизнь во плоти.
— Кстати, о плоти, — сказал я, глотая разочарование, — не забыли бы вы позаботиться о маленьком Эзоповом дружке. Есть один такой опыт, какого он ждет не дождется, пусть уж сунет куда-нибудь, что ж все в руки да в руки.
— Не волнуйся, Уолт. Это включено в программу. Миссис Виттерспун выделила дополнительную сумму специально для этих целей.
— Очень разумно с ее стороны. Может, она когда бы и для меня расщедрилась?
— Безусловно, расщедрилась бы, однако надеюсь, тебе к тому времени никого не придется просить.
— Ладно, посмотрим. Пока все идет как сейчас, мне и самому-то ни до чего.
— Еще одна причина остаться дома и продолжать работать. Трудись — может быть, приготовишь к моему возвращению парочку сюрпризов.
Потому я провел февраль вдвоем с мамашей Сиу, смотрел на падавший за окном снег и слушал, как свистит по канзасским степям ветер. Первые две недели стояли морозы, и в сарай мне идти не хотелось. Не хотелось не то что в сарай, а вообще думать о работе, настолько я был огорчен их отъездом, и большую часть времени я уныло слонялся по дому. Мамаша Сиу целыми днями возилась по хозяйству, хотя нас и было теперь только двое, однако после болезни сил у нее стало меньше и она быстрей уставала. Я все равно приставал, отвлекая ее от дела и упрашивая поболтать. За два с лишним года, прожитых в доме, занятый собой, я редко о ком думал и слишком поверхностно воспринимал окружающих. Я ни разу не задался вопросом, кто они, не дал себе труда подумать, как они здесь жили, пока не появился я. Теперь же мне вдруг неожиданно захотелось узнать все про каждого. Вероятно, потому, что я затосковал — в первую очередь по Эзопу и мастеру, но и по миссис Виттерспун тоже. Когда она жила у нас, мне было хорошо, а после ее отъезда в доме стало ужасно скучно. Вот я и начал спрашивать, а если мамаша Сиу в ответ что-нибудь да рассказывала, они будто бы возвращались и я не чувствовал себя больше таким одиноким.
Несмотря на мои приставания и отчаянное нытье, днем ее редко удавалось разговорить. Разве что вспомнит какой-нибудь случай, пробурчит что-нибудь под нос, и все. Как я ни упрашивал, она почти всегда от меня отмахивалась, но по вечерам, когда садились за ужин, становилась более благодушной. Она вообще была неразговорчива, не привыкла трепать языком и не любила, однако под настроение не прочь была повспоминать и оказалась неплохой рассказчицей. Рассказывала она просто, обходясь без живописных подробностей, но была у нее привычка вдруг задуматься, замолчать посредине начатой фразы, и эти ее паузы создавали потрясающий эффект. Я тогда тоже задумывался, примерял историю на себя, а потом, когда мамаша Сиу опоминалась и вела рассказ дальше, прошлое уже будто стояло перед глазами.
