Борис Евсеев - Площадь Революции: Книга зимы (сборник)
– Да что мы за браконьеры? Для браконьерства ружья, как минимум, потребны. Для леса – электропила. Пошли, Воля.
Андрей развернулся к шумящей дороге сам, развернул Волю, толкнул ее в спину, тихо крикнул: «Бежим!»
– А вот счас мы вас куда надо и доставим!
– Чего и доставлять, решим тут, на месте! А ну, стой!
Воля побежала что есть сил, упала лицом вниз, тут же с полным ртом снега подхватилась, побежала дальше.
Вспышка и грохнувший за спиной выстрел только раззадорили ее. Стало веселей, потом совсем радостно. Она набрала воздуху, чтобы крикнуть Андрею: «мы успеем, успеем!», полуобернулась и увидела – Андрей, корчась, лежит на животе, голова набок, по спине его и рядом шарит луч с аэросаней.
– Как мы его! Ах-ха-ха! – стрелявший дробно заржал, сбил карабин с колена, распрямился. – С первой прикидки! А?
Волю повело назад, затем дернуло в сторону и вбок, она неловко подвернула ногу и во второй раз кряду упала лицом в снег.
Часть II
У Демыча
(Время пошло!)
22 ч. 46 мин.
Уже стоя на ступеньках бегущей вниз лестницы, она внезапно вспомнила: на завтра обещали снег.
Москва, до краев заваленная снегом, Москва, до малого заулка снегами высветленная, была любимым ее зрелищем. Теперь – не увидит. Себя было не жаль. Жаль было Москву. Даже подумалось: если все будут глядеть на Москву зло и требовательно, то кто ж ее, сердешную, любить станет? Будут и дальше пепелить взглядами, жечь словами. И снег от этого станет сероватым, потом – черно-серым, потом превратится в слякоть, в грязь. Брр…
Она незаметно поправила пояс. Пояс был нетяжелый, килограмма на три.
Еще раз поправившись, сделала движение, словно вынимающее ее самое из всех этих проволочек и начинок и, не удержавшись, тихо прыснула. Представила, как, расстегнув меховой, с воротничком, очень широкий плащ, она входит к себе в контору. Все, что вокруг пояса, – тротиловые шашки, детонаторы, – все наружу. Конторские, конечно, под стол. Но она милостиво плащ запахивает, лишь требует: проекты двух последних лет – в корзину, а лучше – сжечь! Весь гадкий пиар – с дисков долой!
Она глянула на часы. Еще шаг – и зал!
«Площадь Революции», как всегда, затаенно сверкала грузной сталинской бронзой.
«Надо спокойно пройти по залу. Пока идешь – кое-что и вспомнится. Это хорошо, что воспоминания стали объемными, безразмерными. В секунду вмещаются час, два, полсуток, сутки…»
А у нее ведь не секунды, у нее – пятнадцать минут. Надо идти по залу, не думать о предстоящем, а вспоминать, вспоминать…
… идти по залу и пережить заново всю боль и все посрамления последних дней. Идти по залу и чувствовать: приближается – небывалое! Идти по залу и приближать то, что лучше самой жизни: быстрее, нежней, обморочней ее…
«Вспоминай, дура толстоухая, чего уж», – разрешила она себе. 22 ч. 47 мин. Вспоминать было что…
Очнулась она в аэросанях.
Все лицо – лоб, губы, кончик носа – жег не до конца стряхнувшийся снег. Сани шли плавно, ходко.
Воля попробовала оглянуться: где Андрей? Но оглянуться ей не удалось: она поняла, что накрепко – и вдоль и поперек – привязана к задней спинке саней.
Еще раз попыталась повернуться. Тут, с нарастающим визгом, мимо нее прошли другие сани.
В слюдяных отблесках вызвездившего к морозцу неба она увидела: Андрей приарканен за ноги ко вторым саням и волочится по снегу.
Волочили Андрея не так, как он упал. Теперь он был перевернут на спину. Засветился металлическими зубами грубо раззявленный рот, выкатился диковато – одним белком – правый глаз.
– Трупака твого мигом домчим! – крикнул радостно, полуобернувшись к ней, водитель убегающих вперед аэросаней.
Воля сплющила веки, и тут же все звуки, все крики пропали: канули в темноту, в снег.
Очнулась она на каком-то диване в плохо освещенном доме.
Горел ночник, рядом никого не было.
Воля попыталась встать – и встала. Ничего не болело, только пылали и ныли большие пальцы ног.
«Отморозила, что ли?»
Быстренько скинув ботинки, она стала растирать и разминать пальцы… И тут вспомнила про Андрея, про то, как его волокли за ноги по снегу.
Прямо в колготках подбежала она к двери, тихонько – не рассчитывая, что открыто, – толкнула ее.
Дверь сразу поддалась. Воля попала в длинный каменный коридор со шкафами и полками по стенам. На невысоких полках были аккуратно расставлены модели самолетов, с одного из шкафов лопастью винта свисал снятый откуда-то настоящий пропеллер.
Пробежав на носках весь коридор, Воля ткнулась носом в роскошную, дорогим деревом отделанную дверь. Та тоже оказалась незапертой. В глубине комнаты – вполоборота к столу – сидел небольшого роста, совсем еще не старый, едва ли и сорокалетний, худенький авиатор. Так, во всяком разе, спервоначалу показалось. Был он все в тех же, что и аэросанщики, очках, голое и нежное острозатылочное его темечко отливало лимоном. В руках авиатор вертел крохотную модель самолета. В комнате стоял запах нашатыря, ацетона, еще какой-то гадости.
– Только что такой же вот дуре нюхать давали.
– Какой дуре? – спросила Воля и враз ощутила ступнями холодящий паркетный пол.
– Да такой же.
– Куда меня привезли? – крикнула Воля, заводясь и с каждым словом все больше вскипая. – Что с Андреем?
– Так этого козла Андреем звали? Ну-ну. Курить желаете? – Бритый наголо почесал востренький сизый нос, подтолкнул к краю стола пачку сигарет.
– Почему это «звали»? – похолодела Воля. – Ему врача надо! А вы тут расселись!
– Какого врача, милая? Никакой врач ему теперь не нужен. Да я и сам доктор. И с прискорбием вам сообщаю: убит ваш сообщник при попытке к бегству. Ну… или почти убит.
– Как это… почти?
– А уж это теперь от вас зависит. Станете себя правильно вести – вылечим его. А нет… Ну, будет, разболтался я с вами, милая. А вас ведь сюда не для болтовни везли.
Квелый авиатор (про врача Воля не поверила) нажал какую-то кнопку на столе.
Появилась женщина в синем атласном халате с кистями. Полголовы у женщина было начисто выбрито. Половина сияла новенькой химзавивкой.
– Старинный, знаете ли, способ, – сказал квелый. – И помогает образцово. Ни одна женщина никуда с такой прической не сбежит. Правда, Никта?
Вместо ответа Никта вынула из кармана пачку «Беломорканала», прикурила от зажигалки и два раза подряд порывисто затянулась.
– Да я и не думала, – хрипло и с вызовом сказала она. – Мне и здеся нравится, Демыч.
– Нравится, не нравится – спи, моя красавица, – подытожил в рифму названный Демычем и уже грубей приказал: – Спусти-ка ты мне эту новую в подпол, пусть денек-другой там покукует.
– А Андрей? Андрей как же?
– Сказал же: будешь слушаться – так и быть, подлечу его, прохвоста. Ишь выдумал: бегать от нас.
– А вы… вы кто?
– Скоро узнаешь.
Волю спустили в подпол. Там было светло, удобно. Мешал только какой-то звук, непрерывно и тихо терзавший нервы. В поисках источника звука Воля обшарила все подполье. Везде было чисто, без сору: отхожее место запиралось изнутри на маленький никелированный, какой-то нерусский, но очень удобный замок, в кране была холодная и теплая вода.
Целый день (а может, это была ночь?) ее никто не тревожил. Воля прилегла на узкую козетку, заснула. Сколько проспала – определить было нельзя: часы ее остановились еще в Пустом Рождестве.
Разбудила Волю полуобритая Никта.
– Вставай, подруга, попьем кофейку, покалякаем.
– Я кофе не пью, – дернула щекой Воля.
– Ладно, счас чаю принесу.
За чаем Никта сказала:
– Ты меня не опасайся. Я сама из таких же. В лесу отловленных. Но уже попривыкла. Те партийные козлы, что тебя в Пустом Рождестве муштровали, – дети. Мы их как детей сделали. А мы – мы настоящие террики. И отсюда у тебя два пути: либо сразу на небеса, либо на спецзадание, а потом на заслуженный отдых. Тебя Волей зовут?
Воля нехотя кивнула.
– Ну имечко, ну имечко. Совок и квит! Но и у меня не лучше. Это меня Антипа Демьяныч только Никтой кличет. Говорит – ближе к античности, что ли. А на самом деле я – Манефа. А? Тоже мне имечко! Вот ему и не нравится. А братки московские меня Манькой звали. Ну а лярвы с Тверской, с переулку Козихинского – те Фенечкой. За Уралом-то, где раньше жила, в городишке у нас, почитай кажда втора – Манефа. Так че-то любили называть девчушек у нас. А ему, козлу, вишь, не нравится. Никта – и квит.
– Никта? Может – Ника?
– Не. Никта. Старое это и редкое имечко. Было такое у одной греческой богини. Ночная богиня была и ужасная. Ужас кругом себя наводила. Вот Демычу и нравится. Да ты пей чай-то. С блюдечком бери!
Воля машинально подняла блюдечко. К нему приклеилась салфетка. На салфетке было накарябано: «Если чего надо – пиши. Здесь все слушают!»
«И смотрят за всем», – сказала про себя Воля, глянув на камеру слежения, ловко прикрытую какими-то дощечками у самых верхов лестницы. Она отрицательно мотнула головой: нет, мол, ничего не надо.
