Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

Еще мы ходили в информационный центр при по­сольстве США. Английского никто из нас тогда не знал, но мы разглядывали иллюстрации в «Лайф» или «Тайме», листали американские книги и журналы. Иногда информационный центр устраивал показы фильмов; мы регулярно их посещали, а после просмо­тра нас забирали в ближайший участок. Там у нас про­веряли документы и вправляли мозги; отпускали лишь через несколько часов, но пребывание в милиции имело и свою приятную сторону: можно было под свежим впечатлением обсудить фильм в кругу недав­них зрителей, дожидающихся освобождения без ремешков, шнурочков и галстучков. Потом все повторя­лось.

На просмотрах в посольстве я познакомился с ки­ногероем по имени Goofy, the Dog. У гуфи всегда наи­лучшие намерения и замечательные идеи, но прежде чем ему удается какую-либо из них осуществить, на­пример осчастливить хозяина или живущего по сосед­ству знакомого бульдога, он становится виновником какого-нибудь происшествия — короткого замыкания, аварии бензовоза — или просто прищемляет дверью лапу и, воя от боли, будит того самого бульдога, кото­рому хотел сделать приятный сюрприз; ну и, естест­венно, получает от бульдога по морде. С тех пор гуфи стал — наряду с Николаем Ставрогиным — моим лю­бимым героем; кажется, я могу — безо всякого преуве­личения и гордыни — сказать о себе: «гуфи — это я», как Флобер сказал: «Madame Bovary, c'est moi[33]».

В это время некий Стефан Мартыка, третьеразряд­ный актеришка, вел на Польском радио передачу под названием «Волна 49». Этот мерзавец почти всегда вру­бался в середине танцевальной мелодии со словами: «Слушайте «Волну 49». Включаемся», после чего начи­нал поливать грязью империалистические государст­ва. Больше всего доставалось американцам; Мартыка распространялся об их ограниченности, жестокости, глупости и т. п.; тирада завершалась словами: «Отклю­чаемся». Однажды какой-то студент прикончил самого Мартыку; поначалу ходили слухи, что это месть Яна Цаймера, руководившего тогда оркестром танцеваль­ной музыки Польского радио: передачи Цаймера Мартыка прерывал чаще всего. Вскоре, однако, выясни­лось, что убийца Мартыки был завсегдатаем информа­ционного центра посольства США, и центр закрыли; в моей дружбе с псом Гуфи наступил многолетний пере­рыв, а Мартыка выключился навсегда.

На тему неразделенной любви поляков к американ­цам уже было много сказано в разных статьях и науч­ных трудах. Картина складывается и вправду не ахти какая. В американских фильмах поляки играют в ос­новном наркоманов, шпионов или мелких воришек. Послушаем, что по этому поводу говорит известный польский мыслитель Ежи Путрамент в своей книге «На литературном фронте».

Мыслитель Путрамент: «Возьмем, к примеру, один американский детективный роман. Действие происхо­дит в Чикаго. Жаркий день, частный сыщик сидит в своей конторе и в полудреме слышит, как в соседнем доме переругиваются уборщицы — по-польски».

И дальше:

«Вообще поляки (или, вернее, американцы поль­ского происхождения, как их сейчас официально име­нуют) довольно часто попадают на страницы совре­менных произведений американской литературы. В совершенно бредовой «психоаналитической» пьесе «Трамвай «Желание» герой — поляк — изображен как последняя скотина. Он измывается над бедной амери­канкой, хотя та психически больна. Когда другой пер­сонаж пьесы хочет его оскорбить, он бросает ему: Polack».

Вот вам и Мыслитель. Относясь с уважением к его могучему уму, осмелюсь все же заметить, что дело об­стоит не совсем так, как излагает Путрамент. Ковальский, безусловно, не из тех людей, с которыми хочется немедленно подружиться и предложить взаймы денег; однако от внимания Путрамента ускользнул тот факт, что бедная американка была когда-то так называемой дочерью Коринфа — то ли по необходимости, то ли по велению сердца; и именно это крайне не нравится Ко­вальскому. Несчастная все время провоцирует нашего бедного соплеменника, и в конце концов, не вытерпев, тот ее насилует, причем убогонькой это явно прихо­дится по вкусу — в результате, окончательно свихнув­шись, она попадает в дом для умалишенных.

Чтобы поддержать Путрамента, оплакивающего горькую участь наших земляков в США, позволю себе привести еще парочку ярких примеров. В книге «На­гие и мертвые» тоже выведен наш соотечественник, господин Качинский, профессиональный сутенер из Чикаго. В фильме «Сила танков» есть наш земляк, кото­рый вообще ни слова не говорит, только время от вре­мени вытаскивает нож, чтобы с первого же удара уло­жить очередного немца, араба или кого-то там еще, и лишь однажды разевает пасть с целью разоблачения немецкого шпиона, прикидывающегося английским военнопленным. Он просто спрашивает того по-немецки: «Который час, дружище?», и шпион машиналь­но отвечает на родном языке: «Шесть». Поляк достает нож, перерезает ему глотку, немец падает, земляк смо­трит на часы и, склонившись над умирающим в муках негодяем, любезно ему сообщает — тоже по-немецки: «Ваши часы спешат на пять минут». И прячет нож; дей­ствие продолжается.

В фильме Премингера «Человек с золотой рукой» один из персонажей — тоже наш соотечественник, для разнообразия морфинист, недавно вышедший из ле­чебницы для наркоманов. Образ жизни его незамыс­ловат: он жульничает в карты, колет себе морфий, по­лучает по морде от своих партнеров; в конце концов его жена выбрасывается с десятого этажа и, сколь ни плавны движения рук несчастной, замедлить полет ей не удается; Фрэнки-Машина остается соблазнитель­ным вдовцом. Это единственный поляк, которому со времен Тадеуша Костюшко повезло в Штатах; жена, правда, покинула его навсегда, но в героя влюбляется Ким Новак; на наших глазах к Фрэнки-Машине — почему-то приунывшему при виде жалких останков су­пруги — возвращается бодрость духа и хорошее наст­роение, и они с Ким Новак, обнявшись, уходят в голу­бую даль.

Федора Михайловича Достоевского, казалось бы, трудно заподозрить в пропольских симпатиях, однако американцы решили его подкорректировать. В филь­ме «Братья Карамазовы», как и в романе, Грушеньку со­блазняет некий Гроновский, полячишка. Грушенька едет к нему; Гроновский не уделяет ей никакого внима­ния; он поглощен нечистой игрой в карты. Бедняжка сидит и тупо смотрит на своего соблазнителя, прыща­вого статиста.

Входит Юл Бриннер — Дмитрий Карамазов. Окидывает всех горящим взором. Ставит на стол ящичек. Грушень­ка — Мария Шелл — бросается к столу и открывает ящик. Мы видим два внушающих страх пистолета огромного ка­либра.

Мария Шелл. Дмитрий! Зачем тебе оружие?

Юл Б р и н н е р. Чтобы убить.

Мария Шелл. Дмитрий! Ты задумал страшную вещь!

Юл Бриннер (на минуту погрузившись в задумчи­вость). Знаю. Но я — Карамазов!

Садится в углу и наблюдает за полячишкой. А мы видим, что Мария Шелл уже не любит поляка; она любит Дмит­рия. Входит хозяин постоялого двора с самоваром; по­ляк в благодарность за чай-кипяток дает бедному рус­скому пощечину. Русский глядит на Дмитрия, как поби­тый пес. Дмитрий медленно поднимается и, схватив полячишку за волосы, заставляет встать перед собой на­вытяжку. Затем бьет его по лицу: сперва тыльной сторо­ной левой руки справа налево, а потом тыльной сторо­ной правой руки слева направо. Поляк падает замертво, головой об пол.

Юл Бриннер (любезно объясняет). Нехорошо бить людей, пане!

А мы видим, что Мария Шелл уже никогда не разлю­бит Дмитрия. У Достоевского Дмитрий и не собирается убивать полячишку — накупив тягушек для цыган, си­гар и шампанского, он решает «покончить все» на рас­свете, в разгар гулянки. Однако американцы поправили мрачного русского; поляк до самого конца не подни­мается с пола. Вот что с нами делают в Голливуде.

Мыслителю Путраменту поляки на страницах аме­риканских романов и пьес не понравились, и он ре­шил исправить положение в своем эпосе под названи­ем «Ноев ковчег»; правда, в чем-то он дал промашку. Польский герой «Ноева ковчега» — шпион, работаю­щий на разведку какого-то, точно не определенного, азиатского государства, а его шеф — некий внушаю­щий ужас Китайчонок Ли. Полячишка всячески перед ним заискивает, но на устах страшного азиата только блуждает презрительная усмешка. Чтобы расположить к своему герою читателя — в пику авторам, кото­рые поляков не жалуют (что крайне раздражает Мыс­лителя), — и не уронить национального достоинства, Путрамент заставляет нашего земляка курить мариху­ану, пить виски и так далее. Какая-то соотечественни­ца решает отдать ему самое святое, что у нее есть, од­нако наш герой опозорился — произошло то, что Стендаль называет фиаско в любви. Умом природа одарила нашего земляка тоже не слишком щедро. Ки­тайчонок Ли приказывает ему подбросить в самолет бомбу с часовым механизмом; полячишка выполняет приказ и по причине своего идиотизма сам садится в вышеупомянутый воздушный лайнер. И летит; стюар­десса любезно ему сообщает, что он по ошибке сел в самолет, куда предварительно поместил бомбу. Наш земляк чуть не лишается рассудка от страха; все полза­ют на карачках в поисках бомбы; самолет летит над океаном. Время идет; поляк скулит; бомба тикает; си­туация обостряется, поскольку и в души других пасса­жиров закрадывается тревога. Бомба в самолет была подложена исключительно для того, чтобы уничто­жить русского журналиста; так распорядился Китай­чонок Ли.