Персиваль Эверетт - Глиф
ЭЛЛИСОН: Нет, есть много людей того же цвета, и их тоже ненавидят. Но цвет тут ни при чем. Разве не понятно? Цвет – это предлог. Предлогом могла бы стать его религия, запах или взгляды. Даже то, что он ребенок. А главное – жизнь для него и таких, как он, превратилась в искусство, проснуться и встать с постели – уже акт творения. Это пугает всех людей моего времени, даже тех, кто занимается искусством.
АРИСТОФАН: Искусство всегда пугало людей. И всегда будет. А тех, кто им занимается, оно всегда будет пугать больше всего. Я, кажется, знаю почему. Может быть, наш разум, рассудок, логика даны богами, но искусство, искусство определенно идет от нас. Артист сам себя избирает, поэтому никакой жалости, никаких оправданий, только вина. А младенцев, конечно, люди боятся больше всего на свете.
ЭЛЛИСОН: Конечно, это так.
мост
Все знали, что я – тот похищенный ребенок из Лос-Анджелеса, но, как сказала Борису Штайммель, они сами совершили достаточно серьезные, пусть и не такие страшные, преступления, и никто не стал бы ее закладывать. Особенно Джеллофф. Его бизнес держался на строгой конфиденциальности, и в сумме его преступления были, несомненно, самыми тяжкими. То, чему он попустительствовал и на что так удобно закрыл глаза, задним числом превращало его по меньшей мере в сообщника.
Штайммель с каждым днем теряла самообладание и рассудок, не потому, что боялась весьма невероятного, как я уже сказал, то есть выдачи полиции, а потому, что не знала, как подступиться к препарированию меня. Мои ответы на ее вопросы оказывались бесполезными, хотя зачастую и верными, так что она принялась давать мне все те же тесты, опять, снова и снова, но разброс результатов был таков, что однажды Штайммель даже не выдержала и в слезах упала на колени. Мы с Борисом вместе видели ее коллапс, и, как я и представлял себе по книгам, такое совместное наблюдение нас сблизило. Не то чтобы друзья, скорее два моряка, один из камбуза, другой из машинного отделения, которые ждут спасателей, вцепившись в один палубный шезлонг.
ens realissimum
Я не раз замечал, как к окну моей комнаты прижимается лицо Дэвис. Не знаю, много ли она видела и о многом ли догадалась бы, даже если б видела все. Она видела, как я делаю зарядку и читаю какую-нибудь из множества книг, принесенных Борисом из довольно богатой институтской библиотеки, но, насколько мне известно, знала лишь о моей способности листать страницы. А может быть, по сути, этим я и занимался, войдя в столь хорошо знакомое состояние – глубокую скуку. Дома меня, по крайней мере, иногда развлекал своим беззастенчивым позированием Инфлято, но Штайммель всегда, всегда, всегда оставалась той же, каждый день, каждый час. Не назову ее предсказуемой: это подразумевало бы возможность вариантов. Она была как гравитация или второй закон термодинамики. Поэтому лицо Дэвис и ее обезьяны меня даже чуточку радовали. А когда бывало ясно, что я в комнате один, или когда Борис крепко спал на своей раскладушке, Дэвис стучала в стекло и принималась мне махать. Она заставляла махать и Рональда. Я просто смотрел, понимая, что навряд ли мышцы моего детского лица допускают желаемый диапазон выражений.
эксусай
Борис сидел за столом – то делал какие-то записи, то играл сам с собой в крестики-нолики. Он скучал, симптомы были однозначны: вялые вздохи, рассеянное почесывание затылка, энергичное расширение глаз, чтобы не закрылись. Прошло две недели, как мы приехали, и хотя общие обеды оказались деревянными, однообразными, пресными и нелепыми, мне, как, видимо, и Борису, их недоставало: опасаясь, как бы кто-нибудь не разгадал мой настоящий секрет, Штайммель решила в столовую не ходить. Возможно, Борис даже уснул и рука двигалась по столу самостоятельно: когда раздался стук в дверь, он чуть не выпрыгнул из кожи, а потом взглянул на карандаш в своих пальцах, словно спрашивая, что он там делает. Стук повторился. Борис подошел к двери и прислушался.
– Доктор Штайммель? – тихо сказал он.
– Нет, это я, доктор Дэвис.
Борис оглянулся на меня и снова приложил ухо к двери.
– Доктора Штайммель нет.
– Я пришла к тебе.
Борис кашлянул и скривился.
– Доктора Штайммель здесь нет, лучше вам уйти.
– Ну же, впусти, – сказала Дэвис. – Я тебе кое-что принесла. И для мальчика тоже.
Борис опять взглянул на меня и вытер руки о штанины.
– Я открою, но смотрите: чтобы вас здесь не было, когда доктор Штайммель вернется.
Он открыл дверь и встал прямо на пороге.
– Я тебя разбудила?
– Нет-нет. – Борис пригладил волосы. – Я просто сидел и думал. – Он опустил глаза и уставился на Рональда. Дэвис держала шимпанзе за руку. – Привет, Рональд.
– Рональд, помаши Борису.
Рональд выглядел подавленно, как никогда, но все-таки помахал, а затем равнодушно оглядел комнату.
– Так что, ты нас не впустишь? – спросила Дэвис.
– Нет.
– Да брось ты, Борис. Ты же знаешь, я своя. И потом, как я отдам тебе сюрприз, если ты меня не впустишь?
– Ну хорошо. Только очень-очень быстро. Если Штайммель обнаружит вас здесь, она меня убьет или что похуже.
– Что может быть хуже смерти? – спросила Дэвис. Борис только усмехнулся.
– Где доктор Штайммель? – Дэвис вошла в комнату и забегала глазами, как обычно.
– Не знаю. Может, спит. Ее весь день нет. У нее депрессия. – Тут Борис осекся, словно сболтнул лишнего.
– Она вроде нервничает.
Борис кивнул, не сводя глаз с Дэвис.
– Ах да, твой сюрприз, – сказала она. Порылась в большой соломенной сумке и достала завернутую коробочку. – Не бог весть что, но надеюсь, тебе понравится, – и она вручила ему подарок.
Борис явно растрогался – кажется, у него даже слегка затряслись руки.
– Еще и в обертке. Спасибо.
– Давай, открывай.
Борис открыл коробочку, но я, как ни напрягал свои детские глаза на уровне перил клетки, не разглядел ничего; что бы там ни было, Борис покраснел. Он изобразил неловкую улыбку и немного отвел взгляд.
– Не знаю, что и сказать.
– Тебе нравится?
– Слов нет,[171] – Борис закрыл коробочку и спрятал в карман. – Это лишнее, правда. – Он улыбнулся ей, теперь уже открыто. – Вы сказали, вы что-то принесли для Ральфа.
– Да, – она снова запустила руку в сумку и достала банан; желтая шкурка почти вся уже побурела. – Я подумала, что малыш обрадуется свежим фруктам. Ведь в последнее время вы не ходите в столовую.
– У нас здесь полно еды, но все равно спасибо. Ральф любит бананы. – Борис бросил нервный взгляд в мою сторону. Увидев, как я строчу в блокноте, он запаниковал. – А теперь идите, – сказал он, пытаясь развернуть Дэвис.
Но та выпустила лапу шимпанзе, и животное поскакало по комнате.
– Рональд, а ну-ка вернись, – сказала она. – Вернись сию же секунду. Извините.
– Давайте быстрее.
Дэвис направилась к обезьяне, глядя не на нее, а по сторонам.
– Пошли, Рональд.
Рональд ответил какими-то знаками.
– Не смешно, Рональд. Давай, будь хорошим шимпом, мы идем к себе в коттедж.
Рональд протянул пальцы к моей клетке. Должен признать, что его размер и несомненная сила меня несколько обескуражили. Однако познавательно было наблюдать, как животное передвигает свое тело с помощью рычага. Рональд откинул крышку, и я шлепнулся на матрас.
– Э, так это же клетка, – сказала Дэвис.
– Не совсем, – ответил Борис. – То есть да, но то есть нет. Кроватку мы не нашли.
Дэвис подошла вплотную и оглядывала меня, точнее, то, что вокруг.
Борис потянул ее за руку:
– Послушайте, не доктор Штайммель идет?
– Что это? – спросила Дэвис, подобрав мой блокнот.
– Доктор Штайммель делала какие-то пометки, – ответил Борис.
– Непохоже, – сказала Дэвис. – Тут написано: «Борис, бананы мне нравятся не больше, чем тебе Штайммель». Это он написал?
– Ну конечно, нет.
– Борис, но ведь больше некому. – Она попятилась и вытаращила на меня глаза. – О господи. О господи.
разбивка
пара пани дочь чпок рыжий
ту чинишь и лу же выше
нагло бока мести во добро сят
да жара зри ше не я низ просит
либидинальная экономика
По мне, Штайммель была крупной – едва ли великанша, но всем нам показалось, что ее ноги весят по сотне фунтов, когда они топали по деревянному тротуару.
– О господи! – произнесла Дэвис, но уже по другому поводу, все так же глядя на меня.
– Спрячьтесь! – шепотом крикнул Борис. – Спрячьтесь где-нибудь.
Даже Рональд, казалось, оценил серьезность ситуации и затопотал обезьяньими лапами на месте; его мамаша соображала, что делать.
– Под кровать, – сказал Борис. – И накройтесь одеялом.
– Хорошо, – ответила Дэвис.
Топ. Топ. Топ. Шаги приближались.
– И, Борис…
– Что?
Дэвис поцеловала Бориса в губы. Я увидел, как его глаза остекленели. Затем он пришел в себя и сказал:
– А теперь прячьтесь и ни звука. Умоляю, ни звука.
umstade
