Тим Лотт - Штормовое предупреждение
Ее обступила свора других баб: пихают ее, норовят оттолкнуть, трясут плакатами, на которых написано: "Долой Тэтчер", "Мы за женские права, а не за правых женщин". Ах какие остроумные, какой тонкий каламбурчик![30] Сколько ж их набежало… сборище лесбиянок. Ярость на женских лицах пугает его. Как хорошо, что его жена нормальная баба, без всяких вывертов.
В три часа становится ясно, что лейбористы, на которых ставил он, проиграли. Причем в его собственном округе — с колоссальным отрывом. Представитель консерваторов набрал больше на полторы тысячи голосов. Доигрались, деятели, но Чарли не особо расстроен, он наслаждается разыгрывающимся спектаклем, теперь, кто бы что ни доказывал всему миру, правда стала явной. Но профсоюзные боссы с такими рожами позируют перед камерой, будто они уже прорвались в кабинет министров, почти не нервничают, уверены, что все скоро вернется на круги своя. Бодрячок Каллаген улыбается, как будто ничего особенного не происходит. Хотя кривая голосов Солнечного Джима продолжает ползти вниз.
Ладно, думает Чарли, этой стране действительно не помешают перемены, небольшая встряска. Он с удивлением замечает, что слегка захмелел. "Адвокат" приятно греет желудок. Он выкуривает три сигареты, одну за другой. В их квартире постоянно пахнет сигаретным пеплом, тушеными овощами, чаем и выхлопными газами. А в данный момент еще и разлагающимся на улице мусором, и, хотя окна плотно закрыты, вонь просачивается внутрь.
Снова на экране миссис Тэтчер — в своем округе. У нее вид строгой мамы, такая, конечно, не могла не понравиться. Дорогу другим, теперь их черед. Таковы законы равновесия. Она поворачивается и улыбается "на камеру". Она элегантна и приятно взбудоражена. Но Чарли знает, что жизнь еще собьет с этой дамочки весь ее гонор.
Он выключает телевизор, допивает "Адвокат" и бредет в спальню, надеясь, что Морин еще не проснулась. Ему не хочется, чтобы она учуяла, что от него пахнет спиртным. Она считает, что он слишком много пьет. В принципе он с ней согласен. Надо будет пореже прикладываться. Небольшие перемены и ему не повредят.
3
Тридцать первое марта 1980 года. Чарли снова на работе. Битва между армией начальников и армией профсоюза длилась целый год. Под конец бой велся на маленьком пространстве, как говорится, на переднем фланге. Многие из его коллег лишились работы, но мощной волны увольнений не последовало, так, шторм в три балла, не больше. Чарли получил деньги за простой и прибавку к зарплате на двадцать процентов. Теперь он получает двести фунтов в неделю, что значительно превышает средний заработок по стране, но это мало что дает, поскольку инфляция продолжает расти. Деньги выдают в коричневом конвертике, который он сразу вручает Морин, изъяв оттуда некоторое количество купюр на выпивку. Морин продолжает делать запасы на немощную старость, пряча их под оторванной половицей. Оба они понимают, что вообще-то деньги бы лучше не транжирить. Ясно, что экономия сберегает жизненную энергию, а траты — наоборот. К тому же Морин вносит часть денег за жилищный кооператив. Тем самым достигается двойная подстраховка. Она нашла банк с хорошими процентами, девятнадцать. Она представляет, как хорошо было бы отложить эти деньки впрок, но проклятая инфляция сжирает все…
Еще год борьбы. Газета выходит несколько недель, потом опять начинается стихийная забастовка. Наконец договорились, что горячий набор постепенно заменят компьютерным, но осталась еще куча всяких претензий. Профсоюзы типографских рабочих в очередной раз продемонстрировали свое упрямство и агрессивность.
Чарли успел здорово разлениться и привык допоздна валяться в постели. Сегодня Морин с утра пораньше ускакала в салон-парихмахерскую "Чародейка", это тот, что у самого шоссе. Ей, понимаешь ли, захотелось "в корне изменить свой стиль". Роберт все же уехал в свою нору, это где-то на юге Лондона. Полгода прошло с того дня, как Морин стояла на пороге, глядя, как он выносит за порог свои пожитки, пытаясь не выдать охватившего ее чувства осиротелости. Она делала храброе лицо. И даже изобрела новую улыбку по такому случаю. Однако как только Роберт уехал, все ее диеты и утренние пробежки сошли на нет. Отвращение к себе росло, это была внешняя реакция, реакция женщины, привыкшей к определенному ритму жизни, на утрату. Морин начала раздуваться, как шарик, набирая вес.
Потом все же нашла в себе силы приспособиться к существованию в образовавшейся пустыне, как это делают жесткие и колючие кактусы. Снова стала бегать, сначала три раза в неделю, потом четыре, хотя ее мучили бородавки на подошвах, жутко противные, она регулярно соскребала сухую ороговевшую кожу вокруг нежных кратеров с торчащими внутри черными пупырышками. Иногда ей казалось, что пятки ее состоят только из кратеров и выемок между ними… Вместо аэробики она и по пятницам теперь писала натюрморты. Но йогой заниматься продолжала, ведь это помогает освободить разум, но Роберт снова и снова прокрадывался в ее мысли, вспоминалось вдруг, как он делает первые шаги, как она подбрасывает его вверх и снова ловит…
Когда Чарли в этот день поднялся с кровати, в комнате была дикая жара. Опять что-то не то с батареями. Стояли-стояли совсем холодные, теперь шпарят так, что не дотронешься. Начальнички, само собой, отделываются общими фразами, не желая ударить палец о палец… Им с Морин скоро поставят телефон, но до этого придется до бесконечности воевать с местными чиновниками, которые спят и видят, как бы побольше с тебя содрать и прикарманить. А в телефонную будку не набегаешься, да еще там потом стой и жди, когда все эти соплюшки наговорятся со своими дружками, не пойми о чем, просто уши вянут… Все же телефон штука хорошая, надо будет повоевать.
Почувствовав, что он весь вспотел, Чарли хватает полотенце. Вода, как всегда, едва льется, вытекает печальной струйкой, подчиняясь исключительно закону земного тяготения. Он намыливается простым, без отдушек, мылом; смыв пену, вытирается канареечным полотенцем; потом снова аккуратно распяливает его на горячей сушилке. Он бреется одноразовым станком, в мусорном ведре валяются шесть или семь уже использованных. Да… нет на него Роберта, который всегда твердил, что одноразовым лезвием можно бриться несколько раз. Большеглазая крошка с котенком на руках пронизывает его задушевным взглядом. Картина называется "Невинность", творение какого-то Мойра. Это Морин ее выбрала.
Чарлз возвращается в спальню и, сбросив бордовый халат с окантованными обшлагами и подолом, надевает тонкую, пшеничного цвета рубашку, темносиние, чуть лоснящиеся брюки и "шведский" вязаный кардиган, отделанный спереди замшей, но спинка и рукава — из синтетики.
На коврике в передней (из коричневой копры, с надписью "Добро пожаловать!") он подбирает "Дейли миррор". Новости, прямо скажем, не слишком приятные. Четырнадцатилетний сопляк укокошил собственного деда. Сталевары все еще бастуют. Чарли Дрейк благоденствует в Уэст-Энде. Этот Йоркширский Потрошитель по-прежнему у всех на языке, ходячий позор для полиции. Все больше женщин заявляет при опросах: "Все мужчины — насильники". Футболки с этим свеженьким дамским откровением раскупают вмиг. Чарли невольно прикидывает, смог бы он сам кого-нибудь изнасиловать, потом решает, что это бредовая мысль. Инфляция и безработица продолжают расти как на дрожжах. Машинисты лондонской подземки тоже бастуют — после того, как две сотни подростков разгромили нисденский поезд.
Еще пришла платежка за прошлую неделю. Теперь Морин нужен целый фунт на ее триптофан. Городские власти повысили квартплату после того, как Майкл Хелетин урезал дотации. Такие вот дела. Поговаривают, будут драть по пятьдесят фунтов в неделю. Чарли оскорблен до глубины души тем, что забастовщикам сняли социальное пособие. Почему его семья должна нести наказание за то, что власти не в состоянии нормально управлять страной? Майк Сандерленд как в воду тогда глядел: Маргарет Тэтчер еще хлебнет ненависти, это она устроила всю эту свистопляску.
Несмотря на все эти неприятности, милашка в бикини выглядит очень веселой и соблазнительной, Чарли немного воспрянул духом, изучая ее потрясающие сиськи и помешивая ложечкой чай.
Типографские все более или менее друг друга знают. Чарли кажется, что он знаком с этим наборщиком, который формировал пятую страницу, сначала превращая манящую девичью плоть в твердый металл, а потом в оттиск, состоящий из десяти тысяч крошечных черных точек, повторенный потом в пяти тысячах экземпляров. Эта мысль о тайном братстве приятна и вызывает примерно то же ощущение, что прикосновение к нежной мякоти, которую он сейчас разорвет своими почерневшими от типографской краски пальцами, а потом он положит нежный кусочек на тост, намазанный маргарином.
Он нетерпеливо вскрывает пакетик с копченой лососиной. Чарли ее обожает, ест прямо с горьковатой серебристо-черной кожицей. Чарли поливает оранжевую пятнистую тушку маслом. Пахнет потрясающе… Он отрезает первый ломтик, вкуснота, просто тает на языке. И вдруг Чарли застывает с полуоткрытым ртом, не дожевав. Уже на седьмой странице на глаза ему попадается маленькая, в две колонки заметка под заголовком "Прощайте, мистер Музыка". Чарли, не жуя, проглатывает хлеб с лососиной, на кончике языка остается лишь немного масла. Над заметкой небольшое фото человека с седыми, почти белыми волосами, с ослепительной эстрадной улыбкой и с черными, задорно вскинутыми бровями. Чарли читает:
