Андрей Дмитраков - Когда приходят ангелы
Так одиноко и грустно, но я не одна. Любовь без ответа со мной.
— Я хочу попрощаться, я ухожу.
— Но мы договорились! Не уходи! Постой! Не уходи!
— Кое-кто идет к тебе.
— Не уходи, постой, я умру без тебя!
— Прощай…
Он спешил к ней ослеплённый и окрылённый светом бескорыстной любви. Чувство направляло его и несло над землёй. Слёзы счастья застилали глаза.
Он постучал в дверь. Никто не открыл. Постучал ещё. Тишина.
— Мы опоздали, боль только что ушла от нее.
— Что это значит?
— Кое-кто навестил ее раньше нас.
— Кто, кто опередил нас?
— Сестра приходящая последней…
Порой нам бывает одиноко и грустно, хотя мы не одни. Тени не дают нам покоя… Но однажды они растают, и «там», за чертой, мы все равно будем вместе. Смерть не разлучит, а лишь отстрочит нашу встречу. Любовь воскресит и укажет путь друг к другу тем, кто любил и был любимым…
Линия связи
Дедушка был стар и абсолютно одинок. Жил он по соседству, в ветхом шлакобетонном домике, бедно, незаметно и безмолвно. Не было у него родственников, друзей и даже никакой домашней живности, которая хоть как-то могла бы скрасить его одиночество. Он был печален, сутул и безобиден.
Выходил поутру в одной и той же засаленной телогрейке, высоких валенках и в лохматой шапке ушанке с оттопыренным ухом, чтобы кормить голубей, воробьёв и прочих пернатых хлебными крошками. Да порой забывался и, медленно обойдя запущенный, одичавший огород, распугав воркующих птиц, возвращался с полной миской обратно в дом топить печь. Топил он её за ненадобностью, все четыре поры года. Почти на всю пенсию закупал дрова, и будто запасаясь перед блокадой, складировал в сарае.
Воду набирал только в колодце, находившемся довольно далеко от его хижины, хотя к дому был давно подведён водопровод. Я иногда встречал его на улице, трудно и неуверенно переставляющим ноги, с сиплой, глубокой одышкой под изогнутым луком коромысла, с двумя полными ведрами.
– Дай Бог тебе здоровья, внучок! – не поднимая глаз, тихо говорил он, мирно отказываясь от помощи, и потихоньку семенил дальше. Целыми днями он словно прятался в стенах своего безжизненного убежища. Я пытался угадать, что делает он там один, о чем думает? Может, грезит о своей далёкой молодости, которая безвозвратно ушла и даже в памяти обесцветилась временем и серебрила теперь предсмертной сединой, последним венцом земной жизни увенчав тяжелую голову. А может он грустит о давней несчастной или счастливой любви, оставшейся где-то там, позади, средь лунных полей и благоухающих цветов, звездных ночей его юности, вдохновенно наполнявших некогда сердце, теперь слабое и требующее лекарств и покоя. Или душу его терзает какая-то страшная, ведомая только Богу одному, дивная тайна, роковым клеймом запекшаяся на всей судьбе. Чем живет он, о чем молчит? Я не знал. Да и не слишком интересовался по молодости своей, а потому что не умел и не хотел лезть в душу и тем более не собирался в нее плевать. Он был для меня лишь странным, одиноким дедушкой-соседом, от которого пахло костром.
Однажды вечером, когда солнце уже начало медленно тонуть за тёмно-синей стеной дымчатого далекого леса, а воздух наполнился таинственным ароматом сумерек, он вышел на крыльцо, все в тех же валенках, телогрейке и ушанке с увесистым ящиком цвета хаки в руках. Он присел на скамейку, аккуратно поставил ящик рядом и замер, глядя на него с особым трепетом и вниманием. Я наблюдал за дедушкой через зашторенное окно кухни. Он осторожно открыл ящик, подняв крышку, и в его грубой ладони оказалась телефонная военная трубка переносного устройства связи. Я распознал этот прибор. Такой же я видел в школьном военном музее.
Дедушка приложил трубку к уху и принялся что-то взволнованно говорить. Он все говорил и говорил в никуда. От ящика не отходило никаких проводов, а телефонную линию на нашей улице обещали провести лишь ближе к зиме. Но он долго что-то лепетал, в порыве прикладывая свободную ладонь к груди. Точно горячо просил о чем-то несуществующего собеседника, будто там, на невидимом конце провода, некто действительно слушал его. Мне показалось, что серые добрые глаза его были полны слёз. После этого случая я искал способ сблизиться с ним, чтобы понять его. Может, он тихо сходил с ума? Нужно было найти повод для визита, и повод нашелся сам собой. В конце ноября на улице проложили общий телефонный кабель и я быстро прокопал траншею к своему дому, и мне подключили телефон. А в гости к соседу решил зайти под предлогом проверить свой новенький аппарат, позвонив к себе домой от него. Ведь он-то уж точно абонент.
Я постучал в дверь, чувствуя неловкое волнение. Дверь медленно и со скрипом отворилась, и на пороге оказался он, печальный и сутулый.
– Здравствуйте, я ваш сосед, я бы хотел…
– Пройди в дом, – прервал он меня.
Мы прошли в тесную, теплую комнату. Из приоткрытой дверцы печи со сверчковым треском хаотично вылетали искры. Свет от пляшущего в топке огня ярко лился через небольшое отверстие и оживлял мистические силуэты танцующих призраков на старых пошарпанных стенах, тяжелых довоенных шторах. По углам беспорядочными стопками лежали книги, которыми, казалось, и топилась печь. Огромные валенки двумя корабельными трубами стояли возле печи и дымились от испаряющейся влаги, будто вот-вот готовые загудеть мощным, звучным сигналом крейсера «Аврора», возвещая о начале революции. На двери дубового массивного шкафа висела военная форма, увешанная орденами. А на круглом столе стоял тот самый ящик.
– Дедушка, вы воевали?
– Да, внучок, я был связистом. Под пулями держали связь. Рвался провод, ползли, как псы в грязи, к месту разрыва. Ведь потерять связь означало потерять людей. Видишь, на столе аппарат? Тот самый. Вот мечтаю телефон провести, буду умирать, так хоть в больницу позвоню, чтобы тело забрали. Хожу, прошу, так номер обещают только зимой выделить.
– Ё-моё, дедушка, как же так? – негодовал я.
– Ну, ничего, прорвёмся, – отвечал он безнадёжно, подкладывая очередное полено в печь. А ты, внучок, зачем пришёл, так или по делу?
Мне было стыдно признаться, что у меня дома телефон уже подключен, и я отшутился, мол, приходил за поленом для «Буратино». Он улыбнулся, вручил мне берёзовую чурку, и больше после этого визита мы никогда не виделись.
В декабре нагрянула настоящая зима со снегом, завирухой и крепким морозом. После долгих и нудных кабинетных перипетий дедушке-таки выделили номер, назначив точную дату подключения. Он три дня отчаянно долбил ломом промерзшую, окаменевшую землю, чтобы успеть в срок, быть может, с тем же усердием и отвагой, с которыми на войне, под пулями полз к месту разрыва «спецлинии». И в ночь накануне этого долгожданного, светлого утра он внезапно отошел в мир иной, где царствует во славе Тот, кому он изливал не так давно свою светлую, перенесшую ужас страшной войны душу в трубку легендарного военного аппарата цвета хаки.
28.12.2008
Ближе к небу
Я перекрестился и шагнул в небольшую дверь высоких монастырских ворот. Мне пришлось задрать голову вверх, чтобы увидеть их целиком, а дверь, врезанная в ворота, была такой низкой, что я согнулся подковой, протискиваясь в неё. Что-то неприятно зашевелилось в груди. Будто огромный клещ, паразитирующий в моём теле, питающийся моими переживаниями, обидами, неудачами, скверными поступками, страхами, недобрыми помыслами и словами, учуял опасность и в панике зашевелил своими мерзкими, цепкими конечностями, вросшими в мою грешную душу. Я оказался на внутреннем дворике монастыря. Осмотрелся. Массивный купол огромного храма с венчавшим его православным крестом величественно возвышался над всеми строениями, голыми деревьями, крышами, всем, что виделось мне. Он, казалось, хоть и стоял на земле, но земле уже не принадлежал. Будто тянулся в небо, взлетал. Громадный летучий ковчег, белоснежный, с синим куполом. Я прошёл вперёд, минуя домик с надписью «Трапезная» и очутился у своеобразной сторожки с табличкой: «без благословления не входить».
– Прошу прощения, – сказал я выглянувшему из сторожки мужчине, – я молодой писатель, в интернете прочитал, что вы принимаете паломников, я бы хотел пожить у вас, поработать.
– Поднимитесь выше, пройдите мимо «Явленской» церкви дальше по асфальтированной тропинке в трёхэтажное здание, – это братский корпус. Там, внизу, дежурный. Вот к нему и обратитесь.
Я пересёк границу, за которую без благословления входить было нельзя, и поднялся в горку, минуя необыкновенную симпатичную церквушку, стройную и утончённую. По обе стороны тропинки обозначились могилы с вросшими в землю древними крестами. Я вошёл в братский корпус. За столиком дремал молодой бородатый парень. Я поздоровался и поведал ему, что литератор, что уже долгое время чувствую тягу к этому месту, что ищу Бога. О том, что, быть может, сбился с курса, и парус требует ветра. Он внимательно слушал меня, не перебивая. Как раз в тот момент, когда мой крылатый монолог достиг своего апогея, дежурный окликнул монаха проходившего по коридору.
