Барбара Гауди - Наваждение
— Он, должно быть, слишком часто моргал, — заметил Рон.
С минуту отец сидел с открытым ртом, потом сказал:
— Ты прав. Наверное, так оно и было.
В итоге, продолжил он, дело дошло до того, что госпожа Лосон не может больше сводить концы с концами. Зарплаты, которую она получает как секретарша врача-диетолога, едва хватает, чтобы выплачивать процент по долгам. На прошлой неделе, когда у нее уже совсем никакого выхода не оставалось, она продала лошадь Дженни тем людям, которые за ней ухаживали.
— Если бы я знал об этом раньше, — сказал папа Рону, — я бы постарался что-нибудь придумать. Вот я и сказал госпоже Лосон: «Знаешь, пока не стало совсем невмоготу, вам с Дженни лучше было бы переехать к нам и жить вместе со мной и моим сыном».
Рон еще не успел переварить историю о ее муже.
— Что?
— Я сказал им, что они могут жить с нами. Пока снова на ноги не встанут.
— И как долго это продлится?
— Это станет ясно по ходу дела.
Отец поехал за Дженни и госпожой Лосон утром в воскресенье и через несколько часов вернулся вместе с ними на арендованном крытом грузовике. Рон, дожидавшийся на крылечке, подумал, что в грузовике они привезли лошадь Дженни, — не исключено, что им как-то удалось ее вернуть. Но правда оказалась еще более невероятной — они привезли не те концы, которые никак не могли свести с другими концами, а огромное количество мебели: кровати, кухонные шкафы, стулья, столы, большущий кукольный дом, коробки с посудой, и полотенцами, и всей их одеждой, причем каждая вещь на вешалке покоилась в отдельном пластиковом мешке, в каких обычно выбрасывают мусор.
Под руководством госпожи Лосон они с отцом разгрузили грузовик и расставили в доме мебель. Если госпоже Лосон казалось, что их собственная обстановка не сочетается с ее вещами или просто мешает, «ненужные» предметы, к которым привык Рон, сносили в подвал.
В отличие от того представления, которое сложилось у Рона об этой разорившейся даме, печальной ее назвать было никак нельзя. Госпожа Лосон оказалась веселой моложавой женщиной, выглядевшей гораздо моложе его мамы, хотя они должны были быть ровесницами. Мама его была скорее полненькой, а госпожа Лосон — худышкой с плоской грудью и узкими бедрами. Ее светло-каштановые волосы легким пушком обрамляли голову, глаза слегка раскосые, нос маленький и плоский, как у ребенка. Через несколько недель Рон узнал, что среди ее предков были китайцы.
Папу она называла по фамилии — Кларксон. Рона звала Константином, хотя папа представил его как Кона. Кроме матери, Рона никто не называл полным именем, и слышать его, особенно в присутствии Дженни, было для него просто мукой. Большую часть дня Дженни провела на скамейке, стоявшей на крыльце, с ручкой и блокнотом в руках, и смотрела на Рона так, будто это был ее дом и ее возмущало, что он в нем живет. Она ни разу не улыбнулась и почти ничего не говорила. Когда папа Рона отмочил одну из своих шуточек про слепых, у нее даже глаза сузились. На ней были желтые шорты и мешковатая белая блузка, болтавшаяся на ней как на вешалке, а еще желтые пластмассовые часы, тоже слишком большие; часы скользили на руке, и она постоянно бросала на них взгляды. Время от времени Дженни что-то записывала в блокнот, и у Рона сложилось такое впечатление, что она составляет список их вещей, но когда он прошел мимо нее достаточно близко, он увидел в блокноте связные предложения. Еще он заметил, что Дженни обкусывает себе ногти, а в ушах у нее клипсы в форме божьих коровок. Волосы у девчонки были мягкими, как у матери, только светло-рыжеватые. А в остальном — кроме родимого пятна на щеке у Дженни — они с госпожой Лосон выглядели одинаково: и глаза были похожи, и по комплекции обе худышки.
Все перенести и расставить по местам они сумели только к вечеру. Папа Рона предложил съездить купить жареной курицы с картошкой, но госпожа Лосон сказала ему на это:
— Время вашего питания в забегаловках осталось в прошлом.
Она взяла свою сковородку и поджарила на ней омлет с грибами и сыром, который подала на собственных белых фарфоровых тарелках. За ужином папа рассказывал свои истории, которые Рон уже слышал много раз, — о людях, с которыми папе доводилось сталкиваться в те времена, когда он еще работал торговым агентом; о женщине, жившей на окраине Сент-Мэри и подметавшей дорогу перед своим домом; о водителе грузовика, повсюду разъезжавшим с ручным бельчонком, которого держал в бардачке… Госпожа Лосон смеялась. Дженни, как и раньше, хранила каменное выражение лица. В холодном взгляде ее глаз, казалось, лишенных век, в том, как она постукивала ложечкой себе по зубам, Рону чувствовалась опасность, касавшаяся не столько лично его, сколько всех присутствующих, как будто девчонка была диким зверьком, которого пока устраивала компания людей. Она переоделась, теперь на ней было платье конической формы, выглядевшее старомодным, возможно, из-за темно-синего цвета. У выреза платье было отделано оборочками, а на груди топорщился большой карман, открывавшийся как дверь, из которого высовывался корешок блокнота. Когда отец начал убирать тарелки со стола, девочка обернулась к госпоже Лосон и спросила:
— Мам, можно мне почитать им мой рассказ?
— Может быть, им захочется его послушать после десерта, — ответила госпожа Лосон.
Папа Рона махнул рукой:
— Лучше послушаем его прямо сейчас. Давай читай.
— Дженни читает и пишет по программе шестого класса, — заметила госпожа Лосон, обратившись к Рону.
Рассказ назывался «День переезда». Там говорилось о том, что сначала их мебель хранилась в подвале дома тетки, а теперь ее перевезли в дом Кларксонов. Дженни читала напевно, жестикулируя рукой, и это выглядело немного странно, как будто девчонка перед этим долго репетировала. Она отметила, что погода сегодня замечательная, на небе ни облачка (жест рукой к потолку), что кирпич нового дома такой же желтый, как и в их старом жилище, и это не может ее не радовать (голос восторженно зазвенел). Здесь она запнулась и на секунду смолкла, уставившись на страницу.
— Можно я прочту это еще раз? — спросила она, не отрывая взгляд от текста. Лицо ее стала заливать краска.
— Конечно, можно, — сказал папа Рона. — Можешь читать с любым выражением, с каким тебе хочется.
Изменения в лице Дженни позабавили Рона. Краснота, выступившая на коже, была как сигнал о стихийном бедствии. Сначала она закрасила родимое пятно, но потом отступила, ушла как вода в песок.
— Константин… — сказала девочка, словно призывая его к порядку.
Рон снова стал сосредоточенно слушать. Теперь речь шла о том, как он чуть не уронил ее кукольный дом. Как выяснилось, девчонка при этом дрожала от страха (читая, она передернула плечиками), но, к счастью, дом остался невредим.
— А в целом, — завершила Дженни рассказ, — день выдался замечательный, полный веселья и работы. — Она закрыла блокнот. — Мне еще есть о чем написать, — тихо произнесла она, — но эта часть еще не готова.
Папа Рона сказал:
— Да просто отлично! — Потом взглянул на сына и спросил: — Разве это не здорово, дружок?
— Да, — ответил Рон.
У Дженни чуть дрогнули губы, и она засунула блокнот в нагрудный карман платья.
Рон продолжал смотреть на девочку, на ее склоненную головку с прядями розоватых волос.
Глава десятая
Вечер пятницы, половина десятого. Рэчел лежала на лавке на крыльце под навесом, слушая группу «Эванесенс»[20] по Микиному плееру, и вертела в руках его фонарик, тоненький, как авторучка. Она направила лучик света себе на ноги. Уже неделя прошла с тех пор, как они с мамой сделали педикюр, но на лаке еще не появилось ни одной трещинки.
В доме Мика за обеденным столом проверял экзаменационные работы. Рэчел видела его голову. Седые волосы — его льняные волосы — чуть шевелились в потоках воздуха, разгонявшегося подвешенным под потолком вентилятором. Мама все еще играла в мотеле, и вернется она сегодня очень поздно, потому что Берни Сильвер был в отпуске и ей нужно было играть вместо него.
В десять часов мама должна позвонить. Рэчел никак не могла решить, будет она с ней говорить или нет. Это Феликс разлил лимонад, а мама выругала ее за то, что она поставила стакан на стопку книг. А потом даже не позволила ей помочь все убрать.
— Я сама все сделаю! — кричала она, выхватывая из рук Рэчел куски бумажного полотенца, которые девочка торопливо приносила из кухни.
Уже совсем перед уходом она извинилась за то, что вышла из себя, а Рэчел ей ответила:
— Ничего, все в порядке. — Но это она сказала просто так, чтобы не было неприятного осадка.
Когда у тебя нет папы, несправедливо получается, если мама ни с того ни с сего срывает на тебе раздражение. Как-нибудь при случае Рэчел ей скажет об этом. Она представила себе мотель, мамину патлатую голову и подумала о том, что никто не кладет ей в вазочку чаевые, из-за этого мама стонет от отчаяния, и вместе со стоном из нее выходит раздражение.
