Барбара Гауди - Наваждение
— Твоя мать меня бы поняла.
И впрямь поняла бы? Когда мама приходила к нему во сне, возвращаясь из мертвых, чтобы догладить что-нибудь или домыть пол на кухне, она всегда казалась печальной и расстроенной.
«Я совсем не изменился», — говорил он ей, хотя на самом деле — он ощущал это каждое утро, когда просыпался, — стал другим, он чувствовал это. Он как будто все больше становился самим собой… Роном из мастерской по ремонту электрооборудования.
Ее похоронили на церковном кладбище в маленьком городке на юго-западе Онтарио, где она родилась. Несколько дней спустя к ним зашла группа женщин. Они спросили отца, не хотел бы он пожертвовать что-нибудь из ее одежды для инвалидов. Отец сказал, что они могут взять все, что найдут.
— Но от нее осталось совсем немного, — извинился он.
За исключением зимних ботинок и нескольких коробок с ее вещами, стоявших в пустой спальне, Рон с отцом уже почти все выбросили: платья и туалетные принадлежности, металлические бигуди, напоминавшие Рону кучку маленьких карбюраторов, шарфики и перчатки, все ее старые сумочки с оставшимися внутри монетками и пластинками жевательной резинки с налипшими ниточками. Продавец старинных игрушек купил у них коллекцию обезьянок, а книготорговец увез на тачке ее книги, хоть они были потрепанны и покрыты грязными пятнами и разводами из-за ее привычки читать в ванной.
А теперь пришли эти женщины из церкви… Когда они ушли, осталась только одна принадлежавшая ей вещь — черно-белая фотография в рамочке, и папа сказал, что Рон может оставить ее у себя в спальне.
На снимке была запечатлена девочка, стоявшая уперев руки в бока, с широко расставленными ногами. Кто-то написал на картоне с обратной стороны: «Ивонн, 6 лет», но мама Рона всегда сомневалась в том, что это была она.
— Никогда в жизни я не стояла в такой позе, — сказала она как-то.
Мама думала, что на фотографии была снята ее сестра Дорин, волевая и уверенная в себе девочка. Как бы то ни было, для Рона это никакой разницы не составляло. Реальная ценность этой вещи состояла для него в трещине, похожей на букву «Y»[18], появившейся на стекле, когда мама нечаянно уронила снимок с камина. Эта расходящаяся трещинка не только несла в себе очертания первой буквы маминого имени, но и вызывала в нем противоречивые чувства защищенности и раздражения, которые сильнее других ассоциировались в его памяти с образом матери. Он не то чтобы радовался этим чувствам — ему бы, наверное, даже трудно было дать им название. Память о маме была как еле теплившийся огонек, который никто — даже отец — не вправе был тревожить. Это касалось только его самого.
После школы, когда он подолгу оставался дома один, он лежал на кушетке и представлял, что бы она делала по дому именно в этот день, если бы была жива. Он унаследовал от матери привычку браться за одно дело и, недоделав его, переходить к другому. Иногда он рисовал схемы, на которых отражались ее домашние хлопоты: из кухни она шла на задний дворик, оттуда возвращалась в подвал и так далее. Запутанные маршруты скоро превращались в какие-то жутковатые непонятные каракули, как будто он пытался копировать некие послания от инопланетян. Он давал им иногда имена — «коммандер», «джуниор», «рочестер» — по названиям самых любимых им моделей пылесосов, а потом складывал их в конверт с простым названием: «МАМА». И пока он все это делал, он время от времени во весь голос отвечал на те вопросы, которые могла бы задать ему мама. «Что? — кричал он. — Сейчас приду!» Накрывая на стол, он ставил ей приборы, но всегда убирал их до того, как домой возвращался отец.
После смерти жены папа его оставил работу торгового агента по продаже алюминия в компании «Алкан»[19] и перешел на канцелярскую должность в головной конторе корпорации. Иногда по дороге домой он заскакивал купить что-нибудь к столу в китайский ресторан или забегаловку, торгующую жареной курицей с жареной картошкой. Но чаще он приносил замороженные готовые блюда или консервированные спагетти. По воскресеньям они лакомились бифштексами. Теперь после ужина он уже не уходил в свой кабинет на третьем этаже, как делал это раньше, а наливал стаканчик рома с кока-колой и усаживался с Роном перед телевизором.
Здесь вступала в силу непростая сложившаяся между ними линия поведения, основанная на жестких и, как тогда казалось Рону, совершенно непонятных взглядах отца на жизнь. Шутки над подвыпившими и растерянными стариками смешными не считались, но можно было надрывать живот от смеха, когда толстяки застревали в дверях или слепые разбивали бесценные вазы. Когда показывали известную передачу о жизни диких зверей, надо было оправдывать действия льва, а не жалеть газель, быть на стороне волка, а не оленя. В рекламных паузах отец иногда вставлял свои комментарии, выражая собственную позицию в форме назидательных сентенций типа: «Никогда не имей дел с мужчинами, которые носят ювелирные украшения» или «Плохие игроки в покер слишком часто моргают». Заявления такого рода — очевидные и однозначные — зачастую никак не были связаны с тем, что они видели на экране, и нередко касались не самых светлых сторон жизни. Одним из любимых изречений Рона было «Никому не нравится слушать голую правду» — он воспринимал его в том смысле, что есть некие вещи, которые не для его, Рона, ушей. Что же это за сведения такие? — ломал он голову. Может, его усыновили? Или отец кого-то убил? Или, может, его тетя Дорин, которая иногда употребляла такие выражения, как «Святое дерьмо» и «Поцелуй меня в задницу», на самом деле сексуальный маньяк?
Где-то за час до отхода ко сну Рон любил разобрать, а потом собрать какой-нибудь из их домашних электроприборов. Он понял, что в этом занятии его подгоняла не столько похвала матери, сколько другое удовольствие, хотя и совершенно иного порядка — завораживающее и очень личное, которое никак не было связано с интересом к этому его отца, который лишь иногда задавал ему вопросы типа: «Ну как, все под контролем?» или «Ты уверен, что сможешь все это снова собрать?»
Как-то вечером, когда Рон начал разбирать пылесос, отец спросил его:
— Сколько раз, интересно, твоя мать ломала эту дрыну?
Он спросил вполне дружелюбно, но у Рона будто сработала какая-то защитная реакция, и он решил покривить душой:
— Вообще-то она его никогда не ломала.
— Совсем спокойно что-то у нас тут стало, — продолжил отец, — когда мы остались с тобой вдвоем…
Мысль о том, что отцу тоже может не хватать мамы, удивила Рона.
— Да, временами, — согласился он.
Всего через несколько дней отец впервые завел разговор о Маргарет и Дженни. Он спросил, рассказывала ли когда-нибудь мама о своей давнишней школьной подруге Маргарет Макгроу.
Рон не был в этом уверен.
— Я думал, она могла тебе что-то о ней рассказывать, — сказал отец. — Дедушка Маргарет — Артур Макгроу — был одним из изобретателей тостера, который выбрасывает тосты, когда они готовы. До этого тостеры надо было открывать сбоку, чтобы вынуть подрумяненные кусочки.
— Я о нем никогда не слышал, — ответил Рон, удивившись, что для изобретения простого механизма сбрасывания понадобились два человека.
Продолжая разговор, папа сообщил ему, что пару лет назад он случайно встретил Маргарет Макгроу — теперь она уже была Маргарет Лосон — и та ему сказала, что похоронила мужа на той же неделе, когда они похоронили маму Рона. Господин Лосон был зажиточным фермером, разводившим кур, но когда он скончался, у него за душой не было ни гроша. Может быть, сказал папа, Рону приходилось есть кур господина Лосона, которые продаются под маркой «Дженни» в честь его дочки.
— Дженни тебе понравится, — пообещал он Рону, — она очень смышленая девочка.
Рон и представить не мог, что ему когда-нибудь понравится девочка, независимо от того, сообразительная она или нет.
— А насколько она смышленая? — спросил он, почувствовав укол ревности.
— Знаешь, ей еще только восемь, а она уже в пятом классе. Они отдали ее в школу для одаренных детей. Ей там, к счастью для них, выделили стипендию, потому что денег у них кот наплакал.
Рону стало странно, что отец так много знает об этих людях, но никогда ничего не говорил ему о них раньше. Однако задавать ему такой вопрос напрямую было как-то неловко. Вместо этого он спросил отца, от чего скончался господин Лосон.
— Поперхнулся и задохнулся, — ответил отец.
— Как это так?
— Куриная косточка не в то горло попала.
— От курицы «Дженни»?
— Думаю, он ел собственную курятину.
— Это же надо!
Но отец ничего особенно странного в этом не находил. Его, видимо, больше волновали финансовые проблемы госпожи Лосон. Он сказал, что господин Лосон был завзятым игроком — очень любил играть в покер. И в конце концов спустил все свое состояние: и куриную ферму, и все их сбережения — в общем, все подчистую.
