Михал Вивег - Роман для женщин

Оливер пятится назад в ванную и запирается там.

Мама в прихожей садится на чемодан. Я подхожу обнять ее, но в эту минуту Оливер что-то кричит из-за двери, звучит это, как стон.

— Что ты сказал, Оливер? — громко спрашиваю я.

Мама насмешливо вертит головой.

— Что ты хочешь, Пажоут? — кричит она.

Слышу, как Оливер вздыхает. Потом, холодно и явственно произнося слова, он просит принести его изрядно поношенную, абсолютно немодную одежду.

У мамы лицо наливается краской.

— Вон из моей ванной, Пажоут! — кричит она. — Вон из моей жизни!

Я не узнаю ее.

— Люди меняются, мама, — шепчу я. — Развиваются.

— Плевать мне на это! — злобно шипит мама.

— Я сейчас приду к тебе, Оливер! — кричу ему.

Я хочу маму погладить, но она увертывается от меня.

— Мама?! — выкрикиваю я оторопело.

Наконец она приходит в чувство и привлекает меня к себе. Но говорить еще не может.

— Мама, — успокаиваю ее, — в самом деле, это ужасное недоразумение, какая-то дикая случайность, но здесь нет ничьей вины…

Мама не хочет даже говорить об этом. Ей, дескать, понадобится какое-то время, чтобы смириться с возникшей ситуацией, если вообще она когда-нибудь сумеет смириться. Она тяжело поднимается, идет в кухню и захлопывает за собой дверь.

Я стучу в ванную. Оливер открывает. Он удрученно сидит на краю ванны, по-прежнему прикрывая полотенцем свои причиндалы. Я целую его, но он остается безучастным.

— Sorry, — извиняюсь я шепотом. — Мама говорила, что прилетит самое раннее сегодня после обеда…

Он рассеянно натягивает на себя трусы. Я шутливо выравниваю его пенис, но на сей раз он не реагирует.

— Скажи что-нибудь! — в отчаянии прошу его. — Ну пожалуйста!

Он смотрит на меня. Обещает поразмыслить над случившимся.

Говорит, что ему нужно время, чтобы справиться с этим.

Оливер крадучись выходит из квартиры, даже не оглядываясь. Как только за ним захлопывается дверь, мама отправляется спать. Я жду целый час, не позвонит ли Оливер, но мобильник молчит. Не выдержав одиночества, звоню Ингрид и говорю, что тотчас еду к ней.

Поначалу Ингрид в шоке, но вскоре приходит в себя.

— А каково мне? — горько жалуюсь я. — Вдруг выясняется, что Оливер спал с моей мамой, но ни маму, ни Оливера, как ни странно, абсолютно не заботит, как с этим смирюсь я…

Ингрид улыбается.

— Все это давно прошло-проехало, — говорит она. — И впрямь это уже давно засохшая сперма…

Я изображаю возмущение, но тут звонит мобильник. Я бросаюсь к нему, но, увы, это Рикки. Звонит с работы. Что, спрашивает, ему купить моей матери к Рождеству?

— К Рождеству, Рикки? — повторяю я за ним в изумлении и бросаю взгляд на ухмыляющуюся Ингрид; впервые чувствую уколы совести. — Ведь только начало сентября…

Рикки объясняет, что вчера к ним поступили в магазин классные цветные футляры для «Nokia-3210», которым пользуется мама. Вот он и подумал, что я могла бы помочь ему выбрать футляр; естественно, он подарил бы ей не только футляр, а еще хотя бы светящуюся антеннку, или установил бы моторчик для вибрирующего звонка. А может, и то и другое…

Какая же я стерва!

— Фугляр — хорошая идея, Рикки, — говорю я, и у меня перехватывает дыхание. — На днях выберем вместе.

Увидимся ли мы сегодня, спрашивает он.

— Завтра, Рикки, хорошо? — говорю я. — Сегодня хочется побыть с мамой.

С Оливером, Рикки. С Оливером.

Рикки немного настаивает, но потом соглашается. Завтра принесет мне показать эти футляры.

— Он иногда такой хороший! — говорю Ингрид, как только отключаю мобильник.

Сегодня уже я нервозно хожу по ее гарсоньерке. Ингрид смотрит на меня, сидя на стуле, точно так, как вчера я смотрела на нее: наполовину с пониманием, наполовину с иронией.

— Кто? Рикки или Оливер?

— Рикки… Чувствую себя последней дрянью.

— Почему ты должна чувствовать себя последней дрянью? — говорит Ингрид несколько машинально.

— Ну почему, как ты думаешь? Изменяю ему, а он думает о рождественских подарках для моей мамы…

Бросаю взгляд на мобильник: дисплей темный.

— Не волнуйся, они нам тоже изменяют — и не раз, — говорит Ингрид. — Поверь, они обманывают нас так часто, что за всю жизнь мы не успеваем с ними расквитаться…

Она говорит с таким жаром и таким знанием дела, что меня вдруг посещает мысль, а не было ли у нее чего-нибудь подобного с Рикки.

— Может, ты знаешь о Рикки то, чего я не знаю? — спрашиваю ее, словно пародируя кадр из какого-то фильма.

— Может, и так, — отвечает Ингрид.

Обалдеть! Я замираю.

— Может, и так?!

Ингрид пожимает плечами.

— Однажды он подкатился было ко мне, — говорит она. Чувствуется, что она взвешивает каждое слово. — А конкретно, в прошлом году, на Сильвестра[49], когда я ночевала у вас.

— У нас?! — восклицаю я. — В то время как я спала, он?.. Так вы?..

Наверное, это мне снится.

— Так он, — говорит Ингрид с упором. — Но не воображай себе бог знает что; просто говорил, как ужасно нравилась ему Джулия Робертс в фильме «Му best friend's wedding»[50], и пытался поцеловать меня.

— Поцеловать?!

В каком мире мы живем? Мы обманываем и нас обманывают.

— И не только это. Он даже сунул мне руку под трусики…

Тут уж я вынуждена сесть. Мой оторопелый взгляд все-таки приводит Ингрид в смущение.

— Конечно, я выдернула его руку, — защищается она. — Совершенно ничего не было.

Рикки, ты подонок!

Ингрид наклоняется ко мне, берет мою правую руку и засовывает ее за край своих трусиков. Подушечками пальцев чувствую ее волосики. Это ничуть не возбуждает меня, но и не вызывает отвращения.

— Твою руку я бы там оставила… — шепчет Ингрид и озорно подергивает кончиком языка. — Я сказала это лишь для того, чтобы помочь тебе сбросить с себя бремя моральных упреков.

Смотрю на нее с подозрением. Она встречает мой взгляд со спокойной улыбкой. То ли и вправду у нее с Рикки ничего не было, то ли она такая же хорошая актриса, как и Джулия Робертс.

Мобильник! Ингрид не пускает меня. Наконец я высвобождаю свою руку и хватаю названивающий аппарат: нет на свете другого номера, который я бы так хорошо знала, как этот.

— Ничего не говори! Где ты? — даже не здороваясь, выпаливаю я Оливеру. — Еду к тебе! Мне необходимо тебя видеть!

— Чтобы продолжать все в том же духе… — вполголоса говорит Ингрид.

Оливер звонит из дому. Голос надломленный, глухой. Приглашение на обед отвергает: поздно завтракал, еще не голоден. В таком случае, предлагаю я, можно хотя бы выпить кофе с пончиками в «Dunkin' Donuts»… Нет, отвечает, для такого заведения он выглядит сегодня слишком старым.

Наконец до меня доходит: поначалу я думала, что он надломлен мучительным утренним инцидентом и что ему, кроме прочего, претит моя прямая родственная связь с его прежней любовью. Но оказалось другое. Сегодня утром Оливер, как никогда раньше, болезненно осознал, что он в том возрасте, когда мужчины неотвратимо заглядываются на дочек своих бывших любовниц. Вся эта утренняя сцена была для него досадным напоминанием о наступающей старости. Оливер моих рассуждений вовсе не опровергает.

— Кроме того, мне крайне неприятно, — дополняет он меня, — что я влюбился в дочь личного свидетеля моих преждевременных эякуляций и последующих…

— Избавь меня от подробностей, — одергиваю его. — Надень зубной протез, я еду к тебе.

Над постелью в Оливеровой, неожиданно уютной гарсоньерке в Нуслях[51] (я ожидала увидеть непременный богемный бардак, но у Оливера в основном даже педантичный порядок) висит одна большая реклама сигарет Marlboro — Marlboro Country. Вы наверняка знаете ее: широкая равнина, залитая мягким светом заходящего солнца, дикие лошади, улыбающиеся загорелые ковбои в джинсах и клетчатых рубахах — и внизу следующий текст:

This is the place where some men do what others only dream about. (Здесь мужчины делают то, о чем другие мужчины только мечтают.)

Я лежу, положив голову на Оливерову грудь. Оливер дышит мне в волосы и двумя пальцами нежно гладит мою спину. Мне замечательно.

Звонит мой мобильник. По звуку узнаю, что это Рикки, и выключаю его. Оливер буквально пронизывает меня взглядом.

— Это был тот парень? — спрашивает он.

Я киваю.

— Если сейчас скажу, что я сочувствую ему, — вслух размышляет Оливер, — это будет — причем говорю тебе вполне искренне — еще большая моральная гнусность, чем если бы я, например, утверждал, что это мне по барабану.

Я недовольно ерзаю. И слышать не хочу ничего подобного, пусть это сто раз правда.

— Стало быть, абсолютное равнодушие в данном случае более морально, — заключает Оливер.

Я языком пробую его кожу и причмокиваю. Люблю его кожу!