Этгар Керет - ЯОн
Но там идет речь о точке зрения по отвлеченным вопросам, политике и так далее, а здесь, как бы то ни было, моя девушка, да к тому же еще и голая. Очень хорошо было бы, я думаю, чтоб у меня все-таки имелось мнение. Рабиновичи как раз открывают дверь с домофоном и выходят. Эти Рабиновичи живут двумя этажами выше, в пентахаусе. Мужчина очень стар, ему, наверное, все сто, и я даже не знаю, как его зовут. Мне только известно, что его имя начинается на «С», и что он инженер. Рядом с их обычным почтовым ящиком есть еще один, побольше, и на нем написано "Инж. С. Рабинович", а это не может быть она, сосед напротив как-то говорил, что она работает агентом на таможне. Эта госпожа Рабинович тоже не бог весть, какая курочка, и волосы у нее обесцвечены. Когда мы впервые встретили их в лифте, моя подруга вообще была уверена, что она — дама по вызову, потому что от ее парфума несло каким-то моющим средством. Рабиновичи останавливаются и смотрят на мою обнаженную девушку, возлежащую на травке. Оба они — важные персоны в домовом комитете. Плетущиеся розы, например, были их идеей. Господин Рабинович шепчет что-то на ухо своей супруге, она пожимает плечами, и они продолжают свой путь. Моя подруга не обращает на них ни малейшего внимания, она глубоко в книге. Что до моего мнения, то вот, я попробую его выразить. То, что она поглощает солнечные лучи — это прекрасно, потому что на фоне загара ее глаза еще зеленее. А если она уж загорает, то лучше всего голышом, ибо, если и есть что-нибудь, что я ненавижу, то это белые полоски от купальника, когда все вокруг — темное от загара, и вдруг — белое. И всегда у тебя возникает ощущение, что это вообще не кожа, а что-то такое искусственное, что всегда покупают в курортных гостиницах. С другой стороны, не стоит сердить Рабиновичей. Мы ведь, в конце концов, живем на съемной квартире, правда, сроком на два года, но тем не менее. Если о нас станут говорить, что мы причиняем беспокойство, хозяин дома может выставить нас в течение шестидесяти дней. Так записано в договоре. И, несмотря на то, что вся эта другая сторона, не имеет отношения ни к какому мнению, и тем более к моему, все же есть некий риск, и с ним надо считаться. Моя девушка переворачивается на спину. Больше всего я люблю ее попку, но и грудь у нее нечто. Мальчуган, катящий мимо на роликах, кричит ей: «Эй, у тебя все видно!» Будто она не знает. Брат сказал мне однажды, что она из тех девиц, которые подолгу не задерживаются на одном месте, и я должен быть к этому готов, чтобы потом не убиваться. Это было давно, думаю, года два назад. И когда тот, внизу, засвистел, я вдруг вспомнил об этом и на минуту испугался, что она встанет и уйдет.
Еще немного и солнце сядет, и она вернется домой. Потому что, нельзя будет больше загорать, да и читать тоже. А когда она вернется, я нарежу арбуз, и мы примемся за него на балконе. Если поторопимся, может быть, даже успеем к заходу солнца.
Бутылка
Два человека сидят вместе в пабе. Один из них что-то там учит в университете, другой раз в день бряцает на гитаре и строит из себя музыканта. Они уже выпили по паре пива и собираются выпить еще, по крайней мере, столько же. Тот, что учится в университете, в полном расстройстве, поскольку он влюблен в барышню, соседствующую с ним в общей квартире. А у этой барышни-компаньонки есть приятель с выдающимися ушами, который ночует у них квартире, и по утрам, когда они случайно сталкиваются на кухне, он изображает на морде лица глубокое сострадание, чем огорчает еще больше. «Переезжай на другую квартиру», — советует ему тот, что строит из себя музыканта, имеющий немалый опыт по избежанию всяческих конфронтаций. Вдруг, в середине беседы, является некий хронический любитель алкоголя, с хвостиком, которого они прежде ни разу не встречали, и предлагает университетчику пари на сто шекелей, что он сможет засунуть его приятеля, строящего из себя музыканта, внутрь бутылки. Этот, из университета, сразу соглашается на спор, представляющийся ему, однако, несколько идиотским, и хвостатый моментально засовывает музыканта в пустую бутылку от пива «Голдстар». У нашего университетского друга не слишком-то много лишних денег, но хочешь — не хочешь, он вытаскивает сто шекелей, платит, и, уставившись в стену, продолжает оплакивать свою участь.
— Скажи ему что-нибудь! — кричит из бутылки приятель. — Быстрее, пока он не ушел!
— Что ему сказать? — вопрошает учащийся университета.
— Чтобы он вытащил меня из бутылки!
Но пока до учащегося доходит, владелец хвостика сваливает оттуда. Тогда он платит, берет бутылку с добрым своим приятелем, ловит такси, и они пускаются вместе искать этот хвостик. Существенно то, что г-н Хвостенко не был похож на набравшегося случайно, по глупости, — нет, был это высокопрофессиональный алкоголик. Итак, они объезжают паб за пабом. И в каждом выпивают по стаканчику, чтоб не заподозрили, что они пришли не по делу. Сторонник высшего образования пропускает за милую душу, и раз от разу все больше жалеет себя, а обитателю бутылки ничего другого не остается, как цедить через соломинку.
В пять утра, когда они находят хвостик и его хозяина в пабе на улице Иеремии, оба накачаны по уши. Да и косичка недалеко от них ушел, к тому же ему страшно неудобно. Он сразу же извиняется и извлекает музыканта из бутылки. Его страшно конфузит прискорбный этот случай — забыть человека в бутылке! — и он приглашает их выпить еще по стаканчику, на дорожку. Они слегка общаются, и хвостатый рассказывает, что этому трюку обучил его некий финн, которого он встретил в Таиланде. Оказывается, в Финляндии этот фокус вообще считается грошовым. И с тех пор, каждый раз, когда Косичка отправляется выпить и в процессе обнаруживается отсутствие денег, он добывает их с помощью пари. Он настолько сконфужен, что даже показывает, как делается этот фокус. И как только тебе раскрывают секрет, остается только удивляться до чего все это просто.
Когда студент университета попадает домой, солнце уже почти взошло. И прежде, чем он успевает вставить ключ в замочную скважину, дверь открывается и перед ним оказывается ушастик, свежевымытый и побритый. И перед тем как спускаться по ступеням, он бросает на соседа-пьяницу взгляд типа: «Как-мне-неприятно-я-знаю-что-все-это-из-за-нее». А университетчик потихоньку ползет в свою комнату, и по дороге успевает взглянуть на соседку. Сиван, так ее зовут, спит закутавшись в одеяло, с полуоткрытым, как у младенца, ртом. Она сейчас особенно красива и так спокойна! Столь красивыми бывают лишь спящие, да и то не все. И вдруг ему хочется схватить ее, упрятать в бутылку и хранить рядом с постелью, как те бутылки с рисунками на песке, которые когда-то привозили из Китая. Как маленький ночник у детей, боящихся спать в темноте.
Экскурсия в кабину пилота
Когда мы сели в Бен Гурионе, весь самолет начал аплодировать, а я разревелась. Сидевший у прохода отец пытался меня успокоить и одновременно объяснить каждому, кто столь любезен, чтобы выслушать его, что это — первый мой полет за границу, и поэтому я немного нервничаю.
— На взлете, как раз, с ней все было в порядке, — долбил он одному старикану в допотопных очках, от которого несло мочой. — И вот сейчас, после посадки, вдруг разверзлись хляби небесные.
И, не сбавляя темпа, положил руку мне на затылок, как кладут собаке, и прошептал, изображая нежность:
— Не плачь, моя милая, папа здесь.
Я хотела бы его убить, лупить изо всех сил, пока он не замолчит. А отец продолжал месить мой затылок и громко нашептывать вонючему соседу, что я, как правило, не такая, и в армии была инструктором у артиллеристов, и что мой друг даже, такова ирония судьбы, начальник службы безопасности в Эль-Але.
Неделю назад, когда я приземлилась в Нью-Йорке, мой друг Гиора, такова ирония судьбы, встречал меня с цветами буквально у трапа самолета. Ему было нетрудно это устроить, потому что он там и работает, в аэропорту. Мы поцеловались тут же, на ступеньках, прямо как в третьесортном слезливом фильме, и он провел меня, вместе с моими чемоданами, через паспортный контроль без всякой очереди. Из аэропорта мы сразу же отправились в некий ресторан, из которого был виден Манхеттен. Большой американский автомобиль, который он купил там, хотя и был модели 88 года, но содержался в такой чистоте, что смотрелся как новенький. В ресторане Гиора не очень-то знал, что заказывать, и, в конце концов, мы заказали нечто с очень смешным названием. Это нечто выглядело слегка по-йеменски и страшно воняло. Гиора попытался это есть, чтобы доказать, что это вкусно, но, через несколько секунд, его тоже одолело отчаяние, и мы засмеялись. За то время, пока я его не видела, он успел отрастить бороду, и это ему шло. Из ресторана мы отправились к Статуе Свободы и в Музей современного искусства, и я изображала полный восторг, но все время чувствовала себя несколько странно. Ведь, как ни крути, мы не видели друг друга более двух месяцев, и вместо того, чтобы пойти к нему домой и заняться любовью, или даже просто посидеть и немного поговорить, мы вдруг таскаемся по всем этим туристским забегаловкам, в которых Гиора уж наверняка успел побывать не одну сотню раз, и в каждом из этих мест он пускается в нудные и отрепетированные объяснения. Вечером, когда мы пришли к нему домой, он сказал, что должен устроить что-то по телефону, и я пошла в душ. Я еще вытиралась, а он уже сварил спагетти, поставил на стол вино и цветы, наполовину увядшие. Мне страшно хотелось, чтобы мы поговорили, сама не знаю почему, у меня было такое чувство, будто случилось что-то нехорошее, и он не хочет мне рассказывать. Как в фильмах, когда кто-то умер, и пытаются скрыть это от детей. Но Гиора стал распространяться обо всех тех достопримечательностях, которые стоит показать мне за эту неделю, и как он боится не успеть, ибо этот город так велик, и что у нас есть даже не неделя, а от силы пять дней, потому что один день уже закончился, а в последний день я вечером лечу, и явится отец, и мы, конечно, ничего не успеем. Я остановила его поцелуем, не успев придумать ничего другого. Его щетина немного кололась.
