Роберт Шнайдер - Ступающая по воздуху
— При всем желании не могу, — пробормотал полицейский.
— Нет уж, доведем дело до конца! Я бросил вызов государственным властям. А вы что? Вы ничего не предприняли.
— Может, вас утешит, что ваш вызов обидел меня.
— Вы считаете меня болваном?
— Я не считаю вас болваном. Но я могу заблуждаться.
У Амброса на минуточку отнялся язык. Он окинул взглядом худощавую фигурку полицейского и его устрашающие клешни.
— Как вас угораздило стать жандармом?
— Очень непростая история. Может быть, вы сначала уберете машину с проезжей части? Вы же слышите. Люди теряют терпение.
И действительно, вой клаксонов все нарастал, так как «воксхолл» перегородил въезд на перекресток.
— Ну и черт с ними! — решительно возразил Амброс.
— Дело ваше. Я, знаете ли, — полицейскому захотелось похвастаться, при этом он выкатил свои пуговичные глаза в сторону улицы, — я человек музыкальный. Уже одно мое имя звучит как музыка. Эдуард Флоре. Вы не находите, что это долгое «О» имеет какую-то очень фригийскую тональность?
— Папа, папа, я хочу на берег.
— Ваши дочки?
— …
— Поистине прелестные барышни. Какая изысканность. Так вот. Я хотел стать пианистом. Бабушка всегда говорила: малыш, у тебя пальцы пианиста. А отец говорил: мальчуган так много спит, наверняка копит силы для карьеры. Я брал уроки игры при Терезиануме у профессора Владислава Станека, непревзойденного исполнителя Шопена. Вы представить себе не можете, какой жемчужиной в лице этого пианиста обладает наш городишко. Впрочем, Станек живет здесь только из-за свежего воздуха, поскольку в Кракове достаточно надышался угольной пылью. Так что я хочу сказать: профессор научил меня основам игры на фортепиано, но настаивал на том, чтобы до-мажорную инвенцию (номер 722 в СБП, то есть в Списке баховских произведений) — да-ди — да — ди — да-диии, — ну вы знаете, я играл как прелюд Шопена. А это невозможно. Исключено. Так нам пришлось потерять друг друга из виду. На другого учителя отец не пожелал тратиться, поэтому мне ничего не оставалось, как продолжать образование, можно сказать, самоучкой.
Амброс стоял с разинутым ртом, девочки с обеих сторон нетерпеливо теребили его. Гудение превращалось в concerto grosso какофонии при участии воющих на холостом ходу моторов и изрыгающих проклятия водителей. Это властно требовало включения в партитуру духа великого музыкального модерниста наших дней. Ибо полицейский не собирался переключать светофор, поэтому он застрял на красном или зеленом сигнале, это уж с какой стороны на него смотреть.
— Кажется, люди и в самом деле теряют терпение, — сказал Амброс и было направился к машине.
— Если вы и теперь поедете на красный свет, почтеннейший, вам придется расплачиваться.
И он невозмутимо приступил к повествованию о своей печальной жизни. У него не было интуитивного ощущения физической дистанции. Когда какой-либо вопрос или какая-то мысль казались ему особо значительными, он угрожающе близко наклонялся к голове Амброса так, что они соприкасались носами.
Мечту взойти когда-нибудь на подиум концертного зала он еще не похоронил. Несмотря на то, что ему тридцать пять. Поучительные примеры дают биографии многих пианистов, поздно реализовавших свое призвание. Игра на фортепьяно — это зрелость сердца, а не зрелость рук. Он выступит — и этот день уже не за горами — в концертном зале на Анненмаркт. Там вся музыкальная общественность услышит в его исполнении «Каприччо на отъезд возлюбленного брата» (№ 922 в СБП). Этот восхитительный шедевр, сочиненный Бахом, когда тому было всего девятнадцать, он наигрывает вот уже два десятка лет. Отдает ему полчаса по будним дням и целый час по субботам. Играет, разумеется, без нот, зная их наизусть. Вот только «Fuga all’imitazione della cornetta di postiglione»[7] дается пока с трудом. Фраком он давно уже обзавелся, так как вообще занимается музыкой только во фраке и…
У Амброса не выдержали нервы, он сгреб девочек, впихнул их в машину, сел за руль и рванул вперед.
Эдуард Флоре вытащил свой блокнот, записал номер и марку автомобиля и не дрогнувшей рукой, уперев кончик языка в верхнюю губу, заполнил талон, дважды подчеркнув слова: многократный переезд перекрестка на стоп-сигнал, преднамеренно.
— Ну и какого мы мнения об этом человеке? — вслух подумал Амброс, выудил из пачки последнюю сигарету и прикурил ее от зажигалки на щитке. Ответа не последовало, он обернулся и увидел, что девочки играют в «разожмись кулачок».
Амброс подъезжал к городской окраине, минуя Екатерининский стадион в квартале Великомучеников, называемом так потому, что чуть не каждый угол здесь носил имя какого-нибудь христианнейшего страстотерпца. Оттуда ясно просматривалась Маттейштрассе. Жилых домов становилось все меньше, а распластанных фабричных строений все больше.
Бауэрмайстеру пришлось остановиться, так как правую полосу дороги заняла бригада асфальтировщиков. Обнаженные до пояса, загорелые мужчины с кустистыми бровями и густой щетиной на лицах трудились возле большой асфальтировочной машины. Вообще в те годы в Якобсроте и окрестностях много чего сносили, расширяли, террасировали, выравнивали, перекапывали и покрывали асфальтом. В начале 70-х дорожно-строительная эйфория достигла апогея. Автобан через долину Рейна прокладывали в авральном темпе, вследствие чего участки трассы проседали один за другим и в конце концов полотно дороги стало напоминать огромную стиральную доску. В ту пору бургомистру втемяшилась идея взорвать и отколоть ради непогрешимой прямизны массивный кусок Св. Ульриха — холма, вклинившегося в перспективу трассы и полого ускользающего вдаль. Впрочем, благодаря этому имя города коротким раскатом громыхнуло чуть ли не на весь мир. В одном периодическом издании, посвященном вопросам архитектуры, разрушение холма в 1971 году расценивалось как грех номер один мировой строительной практики. Отклики пронеслись по страницам отечественной и зарубежной прессы, причем в каждом своем интервью бургомистр не забывал подчеркнуть, что пролом позволил обнаружить бесценные находки — орудия бронзовой эры.
Замысел сего повествования не предусматривал возвращения к истории Эркема Йылмаза, который много лет назад едва не умер от голода в общинной каталажке Майенфельда. Однако вышло иначе — в силу случайного переплетения жизненных путей и даже непостижимой логики жизни.
— Долго это будет тянуться? — рявкнул Амброс, обращаясь к черноволосому человеку, судя по всему чужеземцу, со стоической невозмутимостью дымившему сигаретой возле тачки с асфальтом.
— Я?
— Да, вы. Долго еще?
— Спросить началнык. Я тачка толкай.
— У вас не найдется сигареты?
— Вы пэрвый говорить мнэ «вы».
— Огоньку?
— Работа дэрмо, началнык дэрмо. Дом хорошо.
— Откуда вы?
— Турок.
— Из каких мест в Турции?
— Каппадокия. Дэрэвня на горэ.
— Почему же вы уехали?
— Правительство — дэрмо. Я строить дом на горэ. Но гора падать на дом. Тяжелая жизнь. Умэрэть с голоду. Почти.
— Преследовали за политику?
— Нэ политика. В дэрмовую Швэйцарию. Умэрэть с голоду. Долгая-долгая дэло.
Позади какой-то человек начал размахивать ядовито-зеленым ковшом.
— Кажется, теперь путь свободен. Ну пока. И спасибо за сигарету.
Амброс включил мотор, и машина, подпрыгивая на грудах щебня, понеслась дальше, а дорожный рабочий Эркем Йылмаз взялся за тачку.
Когда они достигли рейнской дамбы и вышли из машины, было уже прохладно. Фён окончательно утих, и сланцево-серые облака, похожие на глыбы пакового льда, медленно проползали над Почивающим Папой.
— Вот-вот дождь будет! — крикнул Амброс.
Но девочки не обратили на это внимания, а может, вообще не слышали его. Они уже семенили по заросшему кустами ограждению от высоких вод вниз, в необозримую пойму, к овечьему стаду, пробавлявшемуся там поздней, худосочной травой. Они кричали и смеялись, когда стадо испуганно расступилось, рассеялось; они играли в салки и сами становились ягнятами. Блеяние сотен овец повисало в набухшем дождем и наполненном басовитым гудением высоковольтных линий воздухе. Опоры ЛЭП с усталыми от груза плечами шагали по заливным лугам в сторону примостившегося на гребне Кура.
Бауэрмайстер — сам готовый считать себя еще мальчиком и не способный устоять перед искушением погорланить и побеситься — бурно возликовал, размахивая руками, скатился с дамбы, подбежал к детям, схватил Эстер и подбросил ее в воздух, а догнав Мауди, подбросил и ее, он кувыркался и даже пробовал ходить колесом.
