Александр Бахвалов - Время лгать и праздновать
Есть такие, от них разит животными, как от сейнера рыбой — густо, неистребимо. Приехала раз в Севастополь балерина, какая-то известная. Все, как водится, кинулись на ее выступление. Кинулись и мы, старшеклассники. Сидели с замершими душами, ждали появления феи, девы сказочной, а узрели совсем наоборот. Даже мы, мальчишки, уловили: от приезжей знаменитости, с ее модерновым трясением задницей, в театре сучий запах. С такой же силой от бывшего уголовника за версту несло жеребцом… Жил он через два дома, в своей усадьбе… Сутулый, плечи покатые, ноги толстые, кривые, короткие, со спины настоящая горилла. Обтянется дешевым спортивным костюмом, обозначит в подробностях все свои жеребячьи отличия и ржет по всякому поводу и без повода.
Нет, шума я не поднял и мщением не возгорелся, как один мужик из Никольского в аналогичной ситуации… Мне страшно стало, как во сне бывает страшно от падения… Выбрался на цыпочках из комнаты, сижу на крыльце и ничего сообразить не могу. В голове застряло дурацкое: в чулан-то зачем полезли?.. Там же теснота, прелая вонь, дышать нечем?..
И уж потом, спустившись от высоких «почему» к низким, я без труда все расставил на свои места. И чулан тоже.
Ей так надо было, чтоб в чулане, в паучином углу, и чтоб с «гориллой». Она привязана к такому сочетанию «памятью чувств»… Глухая пустеющая деревня, кроме пьяных драк да кондовой матерщины — никаких сильных впечатлений. Приласкай кто по-человечески, глядишь, в чувствах-то иное отложилось бы, да подвернулась в какой-то престол кривому дяде, он и напутствовал в подклети. «Зачем же полезла?» — я ей. «Очень уж ему приспичило, до того, что и мне захотелось, хотя и боязно — жуть!..» На том и замкнуло… Оттого и неизбывен в жизни нашей привкус пошлости, что опошлена женщина. Может, она во все века туго понимала, что от нее требуется сверх лимита, но что от молвы, греха, позора ее могла уберечь только честь, это она хорошо знала.
Фигурка тонкая, с виду застенчивая, нежная, со стороны поглядеть — и в голову не придет, что эта девочка напрочь лишена способности отзываться на какие-либо чувства, кроме собачьих… Уверен, она и не задумывалась, что из нее сделали служебную проститутку — от классической отличается тем, что за любовь платит государство. Одни при постоянной зарплате, другие работают по правилу: хочешь быть счастливой — будь ей. Только сначала сними штаны. Способ уладить срочные дела.
Но бабья беспардонность — охвостье разрухи. Кругом развалины, и кто истинно страждет, тот озлоблен до предела, а злоба портит кровь, как известно. Один влюбленный в Ивана молодой поэт говорил мне, будучи не очень трезвым:
«Есть земля французская, японская, есть португальская и даже китайская, где сплошь один китайцы и даже сам император китаец. Еще есть Великобритания, где живут англичане, шотландцы, валлийцы, но нет никаких великобританцев. А вот у нас ни эллина, ни иудея — все советские… Полвека жгли и наконец выжгли душу этой земли. Прохиндеи! Чуть где место пожирней, там прохиндей. Без мыла лезут — особенно к печатным и киношным амвонам — и платят хорошо, и сподручнее втолковывать, что никакой национальной жизни нет, а есть жизнь советская, и когда, мол, «весь советский народ» окончательно забудет, кто откуда есть пошел, когда все древние города переназовет, последние храмы порушит — тут-то и начнется счастливая жизнь».
Ушла Саша не к тому уголовнику, а в нечистую жизнь, к которой и он, и она тяготели — оба состояли при начальстве. Сашу секретарша директора присмотрела, поняла наметанным глазом, что годится — пригласила в курьеры.
«На кой тебе собачья служба, — говорю, — с бумажками по цехам бегать?..»
«Да ты что! Такое место!.. И чисто, и свободного времени много, можно в институт подготовиться!.. И платить будут, как монтажнице — уже с Зам-Замычем утрясено и согласовано!..»
Платили, как не платить. Секретарша у директора-пузана в фаворитках ходила, квартирку зарабатывала (и заработала раньше всех ветеранов), а у того приятели, им тоже фаворитки требовались, когда в тесном кругу на охотничью базу «разгружаться» ездили. Базой командовал тот самый, которого я с Сашей застал. Лучшего охранителя борделя не найдешь. Сомнительные делишки принято поручать темным личностям — случись накладка, им веры нет, и они это понимают, служат без подвоха. Но и своего не упускают — волокут, что под руку попадет, не гнушаются и бабами, которыми начальство «разгружается». Да и сами фаворитки чувствуют себя в долгу у свидетелей их пьянок-банек. От такой общности до чулана прямой путь.
И ведь подозревал, да все отмахивался… Сколько раз приходила домой за полночь: «Ах, готовимся к юбилею Ван-Ваныча, такая запарка!.. Ах, Зам-Замыч просил Доску почета оформить к празднику!..» В ее озабоченности было столько холуйского усердия, что глядеть не хотелось… Но — улыбнется, прильнет, и куда что девается, самый воздух в комнате начинает золотиться, какие там возмущения… Порой где-нибудь наедине с собой нет-нет и начнет давить на затылок: нечисто живет… Но рядом с ней не только не отвращаюсь, не пытаюсь узнать правду, но самого себя укоряю за подозрения. Словом — адаптировался, душу к распутной бабенке приладил, заполз в ее тень, как мокрица, честью поступился… Зато уж задним числом все припомнил, до конца рассмотрел, что она из себя представляла… И какой же унизительный стыд обуял меня за эту жизнь во вранье…
Раз накормила какой-то дрянью, у меня жар, рвота, короче — отравился. А она, гляжу, как-то не так и не о том беспокоится, все просит не говорить врачу, что дома обедал. Смотрю на нее и в толк не возьму, что в ней непривычно, до удивления прямо!.. Ну не хочет, чтобы узнали, что меня из-за ее стряпни корчит, тут все ясно. И не потому она на себя не похожа!.. Наконец дошло: она же правду говорит!.. Оттого и сама не своя!..
Не замечал? Лживые бабы не извиняются. Для них извиниться, все одно что предать, очернить, подвести себя. А тут с перепугу — пришлось!.. Черт знает какое насилие над собой, прямо отступничество!.. Да и как иначе, если каждая жилка настроена на вранье!.. Даже если в том, как она ведет себя наедине, что-то покажется ей предосудительным, обязательно сделает вид, что это ты принуждаешь ее к совершенно не свойственной ей неприличности. Короче, лжет, не только изображая мнимые чувства, но и ради сокрытия истинных. И как глухарь ни хрена не слышит, когда поет, так и она, когда лжет, не подозревает, что насквозь просвечивается вместе со всем содержимым… Она просвечивалась, а я смотрел и все толковал на свой лад — извинительно, мол, такой она сама себе кажется привлекательнее. До того доходил, что особое содержание находил в ее лживости, как в улыбке Джоконды!.. Как не быть особому содержанию, не с кем-нибудь, со м н о й живет, меня отличила!..
А уж как сбежала, больнее всего унижало сознание, что я и для такой не гожусь.
В довершение записку прислала совершенно идиотскую, мол, ты хороший парень, Роман, но не герой моего романа. Рядом с ее строчкой приписано другой рукой: «Больно тощой». И третьей: «Ну и что как тощой?» Такая вот юмористическая хреновина напоследок. За все хорошее.
После ухода Саши стал я присматриваться к ее патронам, все пытался дознаться, что делает людей подонками. Ведь что-то делает?.. Ладно Саша, личарда-дурочка, ее приблизили, она и рада лапти задирать, но каким образом произрастают и утверждаются люди с активной подлостью?.. Откуда берется подоношный образ мышления, поведения, существования?
Где мне, сопляку, было знать, что в каждом, кому перепадает ломоть власти, пробуждается хам, получает свободу изначальное в нем.
Верно говорил один Иванов приятель: «Мы вывели новую социальную особь — гибрид доморощенного хама и пошляка-выходца».
Возились как-то в пакгаузе, оборудование разгружали. Работы невпроворот, железнодорожники торопят, а тут подкатывает «гибрид» на «Волге» — стих напал, вздумал с рабочим классом посношаться и тем воодушевить на новые подвиги. Сигареты сует, ручкой по плечикам похлопывает, матерится «по-свойски», ну и меня сподобил.
«Убери лапу, — говорю, — и не тычь, я с тобой из одного корыта не хлебал».
Посмотрел бы ты на этого демократа! Рожа кровью налилась, щерится по-кошачьи, шипит — слов не разберешь, чуть не Сибирью грозит. А я ему — в его манере, по-дружески:
«Хочешь напугать? Намажь морду дерьмом и выскочи из-за угла. Верное средство».
С одними заигрывают, других «выдвигают», третьим позволяют грешить по мелочам — замаранные подчиненные, — это же свобода казнить и миловать!.. Иной до того в роль войдет, сам начинает верить, будто закон — это он!.. А сколько их — со своим законом?.. И где только нет — в поле и на паперти.
«Когда закон является нам в образе скота, мы на стороне преступника, — говорил мой боцман. — У закона все должно быть прекрасно — и судья, и приговор, и гильотина».
