Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2005)

Я молча соглашаюсь.

Ян продолжает:

— Любопытный вывод сделал Щепаньский. Профессор, социолог. Слышал о нем, да? Так вот, кризисы у нас повторяются регулярно: тысяча девятьсот сорок восьмой, пятьдесят шестой, шестьдесят восьмой, семидесятый, семьдесят шестой. Помимо прочих, у них есть и политико-демографический подтекст.

— На рождаемость влияют?

— Да нет! При такой цикличности не удается привить полякам чувство… как это сказать? Чувство верности строю. У молодежи нет, как у старших, закодированного страха перед террором.

— И потому она храбрее?

— Именно.

— Что-то не очень заметно.

— Не спеши, пан редактор. — Ян тянется к кофейнику.

Но ночной монолог поляка еще не закончен.

— Объясни, почему у нас каждый лидер начинает как демократ, а заканчивает как диктатор? Герека, когда он сменил Гомулку, на руках носили. Европеец! Во Франции вырос! А что теперь? Экономика в руинах, а они талдычат про успехи. Я на собраниях высидеть не могу. Когда-нибудь, ей-богу, сорвусь.

— Что ты имеешь в виду?

— А самоисключусь.

— Тебя же в отставку отправят.

— Ну и что? Думаешь, в академиях много платят?

— И что тогда?

Ян мотает головой:

— Был танкист, стал таксист.

В эту новогоднюю ночь Ян пощадил меня: ничего не сказал о Катыни. Обычно ею заканчивает...

Порою трудно понять, что больше их возмущает — сам факт расстрела десяти тысяч офицеров или наше упорное непризнание вины?

— Пока ВАШИ, — Ян нажимает на второе слово, — не покаются, ничего хорошего не будет.

Его дядя, подхорунжий кавалерии, был в лагере под Козельском.

— В конце марта сорокового года от него пришло письмо, — рассказал однажды Ян. — Сообщал, что жив, здоров. Писал, что по вечерам им показывают кино. Ему понравились “Веселые ребята”. Еще писал, что четырнадцатого марта, в день святого Юзефа, они выпустили устный журнал и посвятили его памяти Пилсудского. Удивительно, как пропустили такое письмо. Хотя дядя фамилию не называл. Написал — “в честь маршала”. А кто читал, не сообразил. Это было последнее письмо. Сколько запросов ни посылали, ответ один: адресат выбыл. Куда? Когда? Молчат!

Не только от Яна слышу я о Катыни. Все больше бесед упирается в это слово, как в скалу.

ПОКА НЕ ПОКАЕТЕСЬ…

Месяц назад я не выдержал, выступил на парткоме.

Говорил, глядя в сторону посла:

— Я не знаю, что им отвечать.

Посол отводил глаза.

Секретарь парткома успокаивал:

— Не кипятись.

— Они же нас из-за этого… — Я почти кричу.

— Значит, так. — Секретарь насупился. — Я советовался в ЦК. Там сказали: придерживаться официальной версии. Ясно? Их расстреляли немцы. Все!

Первые майские деньки не радуют.

Что я тут делаю? Зачем притворяюсь? Почему всего боюсь?

В День Конституции — по их мнению, самой первой и демократической в Европе — Егорка уговорил поехать на Старувку. Там торгуют — по мнению сына — самым вкусным в мире мороженым.

Егор торопливо семенит в сторону Рыночной площади, где варшавяне и гости столицы вкушают сладкий лед, изготовленный по новейшей итальянской технологии.

Еще издали слышу свист и звуки песни.

В первомайские дни в Варшаве проводят фестиваль фольклорных ансамблей. Певцы и танцоры съезжаются со всего света. Главную сцену сооружают на Старувке.

Когда толпа вытолкнула нас на площадь, я поежился: картина — та еще!

Зрители — не меньше тысячи — исподлобья смотрят на сцену.

А оттуда несется свистящее веселье. Сверкая саблями и лампасами, на помосте отплясывает Кубанский казачий ансамбль.

“Ну, недотепы! Кого прислали? И куда? У них же такая аллергия на казацкие лампасы — век не вытравить!”

Зажегся найти руководителя ансамбля, но Егор в нетерпении тянет в кафе.

Направляемся к зонтам с краснеющими позывными “Кока-колы”, а со сцены догоняет:

Ка-ли-на,

Раз, два, три, четыре,

Чернявая дивчина

В саду ягоды рвала!

Достают сваливающиеся без предупреждения гости.

Обычно я уматываю в какое-нибудь воеводство, предоставляя гостеприимные хлопоты Ларисе.

Случаются исключения.

Безмерно обрадовался, узнав голос Михаила Владимировича.

— Это пан Друзенко или все-таки товарищ? — весело кричал он.

— Вы откуда звоните?

— Из Варшавы, дорогой, из Варшавы.

Как приехал? Конечно, по приглашению. Конечно, родственника. Очень дальнего. Живет в Радоме...

Вот турист неугомонный! Без ступней — и ничего: садится в “Москвич” с рулевым управлением и — через Украину, Белоруссию, через границу, которая на замке, и таможню со своими делами, а дальше — по польским автострадам.

— Ты в Радоме был? — спрашивает лучший в мире учитель словесности.

Нам уютно на кухне, хотя жена упорно гонит в гостиную.

— Бывал. На телефонном заводе.

— Заводе телефонных аппаратов, — по-учительски поправляет Михаил Владимирович. — Там… неспокойно.

— Да нет, вроде тихо.

— А ты слышал о комитетах защиты рабочих?

Конечно слышал! Диссиденты придумали. Помогают семьям тех, кто попал в тюрьму после забастовок. А толку-то!

Выходим на лоджию.

Внизу напряженно гудит рондо.

— Как ты вообще — живешь? Здесь? — почему-то шепотом спрашивает дорогой гость.

Я тяну с ответом.

— Не можешь сказать?

— Во-первых, не живу, а нахожусь. Во-вторых, мало что знаю. Еще меньше — понимаю. Возьмите этот перекресток. Знаете, как называются улицы? Одна — Свентокшиская. В честь Святого Креста. Другая — имени Мархлевского. Был такой большевик и поляк.

— Знаю, — кивает Михаил Владимирович и вздыхает.

…Со временем все станет на свои места. Улицу Мархлевского отменят. Переименуют в аллею Иоанна Павла II.

На рассвете нас поднял будильник.

Занималось воскресенье. Варшава посапывала во сне. Две машины, приклеившись, миновали центр и устремились к Брестскому шоссе.

Я притормозил там, где год назад мы с Ларьком некстати столкнулись с лесниками.

— Домой-то когда?

— Не от меня зависит.

— А хочется?

— Даже не знаю.

Я долго стоял на обочине, глядя вслед “Москвичу” со знаком ручного управления на стекле.

Хотел было поискать могилу Барона, но передумал.

Десантник рассказал забавный анекдот.

Здесь умеют их рассказывать.

Стало руководство народной Польши замечать, что руководители среднего звена рано отдают концы: отказывает сердечная мышца.

Поручили ученым выяснить — проверить на белых мышах.

Через месяц звонят, говорят: приезжайте, выяснили.

Приезжают: Герек, Ярошевич...

Смотрят — два ящика. И там, и там — мыши. Но в одном — бегают, а во втором — лапками кверху.

— Вы что, — спрашивает Герек, — этих кормили, а этих нет?

— Совершенно одинаковый рацион.

— Может, с воздухом что?

— Один и тот же воздух.

— Температура?

— Везде двадцать градусов.

— Почему же эти бегают, а эти…

— Тем, которые уже не бегают, каждый день по два раза кота показывали.

Легнице.

Столица польской меди. И — группы наших войск.

Странно: идешь по польскому городу, видишь польские костелы, дома, польские вывески, и вдруг — по-русски: “Военная книга”.

Как в Чите.

Ура! Или — черт побери? В Варшаву пожаловал Алексеев.

Я опасался, не сорвусь ли в роли адъютанта. Она мне — как серпом…

Обошлось: Главный особо не загружал.

Я сопровождал его по кабинетам и даже переводчиком бывал.

Всюду Алексеев непременно задавал один вопрос. Видно, в Москве посоветовали.