Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2005)
Наконец под солнечными лучами и легким ветерком у корпункта останавливается “Полонез” — самый комфортный польский автомобиль.
А там — ребята из “Жиче”: Марек — шеф отдела информации, Лешек и Яцек — репортеры.
Катим на восток, к границе, в Хелм.
Всю дорогу молчим.
— Хорошо бы ноги размять, — предлагает Марек на въезде в город.
Идем вдоль улочки.
Коллеги стайкой направляются в монопольку. Так называют магазины, торгующие водкой.
Я — за ними.
Выстраиваемся в очередь.
— “Пшеничную” проше, — говорит Марек.
— Тоже “Пшеничную”, — просит Лешек.
— И мне. — Это Яцек.
Смотрят на меня.
Говорю:
— “Выборову”, пожалуйста.
Выходим.
Марек не выдерживает, спрашивает:
— Почему “Выборову”?
— Наша редакция, — объясняю, — возле Елисеевского гастронома. Там продают “Выборову”. Не хочу менять привычек.
Радом — город зеленый, двухэтажный, лишенный периферийных комплексов, город яблок, клубники, город, где делают телефонные аппараты и швейные машины.
У нас, вернее, у ребят украдкой спрашивают: вы у пана майора уже были?
Ставлю вопрос ребром:
— Что за майор?
Марек темнит:
— Не для печати.
— Есть тут, — объясняет Яцек, — легендарная личность.
— Почему же мы к нему не едем?
— Он не совсем по нашей теме.
— Действительно майор?
— То-то и оно, — излучая унылость, усмехается Яцек. — Еще и адъютантом служил.
— У кого?
— У Пилсудского.
Немая сцена.
Чешу затылок. Прикидываю. Решаюсь:
— Поехали!
Двор, склад, мастерские, дом с мезонином. Как в кино.
Лестница скрипит.
Квартира большая. Люстры, плюшевые кресла, овальный стол, салфеточки-макраме.
На стенах — картины. В золоченых рамах.
В прихожей — портрет. Маслом. Юный улан — прямой взгляд, тонкие усики, лихо заломленная конфедератка.
Много книг. Диван, подсвечники, вазочки, настенные часы.
Все слегка припылено.
Ощущение, будто попал в антикварный магазин накануне банкротства.
Хозяин нас ждал. Ему 85 лет. Это его портрет в прихожей. Не похож.
Голос резкий, командирский.
Пригласил за стол. Поставил крохотные рюмки и наливку собственного приготовления.
Выпил рюмку — “на здрове” — и, не дожидаясь вопроса, стал рассказывать.
Такое впечатление, как будто заслуженный ветеран встречается с молодежью.
Вспоминал, как воевал с Тухачевским.
Покосился в мою сторону, почему-то извинился и сказал:
— Это была кровавая война. Я это на себе испытал.
В сентябре 1939 года он собрал ополчение и ушел в лес.
И — опять обращаясь ко мне:
— Пан редактор молодой еще. Пан не знает, что для поляков война началась не только первого сентября, но и семнадцатого.
Это я-то не знаю!
Пацаном бегал в Ровно по улице 17 Сентября.
Для них — трагедия, четвертый раздел.
Для нас — праздник, присоединение Западной Украины к матери-родине.
Геополитика чертова…
О том, как служил адъютантом, старик не говорил. Видно, я его все-таки стеснял.
Вдруг спросил меня:
— Пан редактор, у вас тех, кто с нами воевал в двадцатом году, уважают? Признают?
— Конечно.
— А у нас — нет. Как будто не было той войны.
Прощаемся. И вдруг он говорит по-русски. Читает Пушкина. Кажется, из “Полтавы”. “Спит Кочубей…” Почему?
Крепко сжимает мои плечи.
Бодрый старик…
Возвращаемся в гостиницу.
— У нас это не пройдет, — бурчит Марек. — А у тебя — тем более.
Яцеку и Лешеку рейд в тягость.
Их угнетает заданность позитива. Едем по местам боевой славы. Мотив: ах, как все изменилось! К лучшему, естественно…
Судя по нашим ночным посиделкам, они так не считают.
Закипают. Как чайники. Крышки подпрыгивают.
Марек постарше, пытается сдержать молодых. Куда там!
Убеждены:
никакой “второй Польши” Герек не построит,
залезла страна по уши в долги,
социализм повернулся к полякам задом.
А может, они сами к нему повернулись?
Я пытаюсь возразить, Яцек — с обидой:
— Анатоль! Ну что ты можешь знать о жизни простых поляков! Мы останавливаемся в лучших гостиницах, едим в ресторанах, ходим по начальству.
— В розовых очках.
Это — Лешек…
День шахтера в Катовицах. Называется “Барбурка”. В честь святой Барбары — покровительницы горняков.
В громадном спортзале выстроились шеренгами сотни людей.
Между ними ходят Герек, премьер Ярошевич, куратор безопасности Каня, другие. Вручают партийные билеты. Всем! Скопом!
Пробую побеседовать со свежим партийцем.
“Не розумем”, — говорит.
Не в том смысле, что не понимает, почему вступил. По-русски не понимает. Дипломат.
Восьмидесятый високосный примчался с напористостью скорого поезда.
В дверь позвонили.
На пороге — чумазый, белозубый, рот до ушей, черная шапочка натянута на лоб, уже пригубил, глаза поблескивают — трубочист: сверкает серебристыми пуговицами.
Пялясь, как солдат на генерала, рапортует:
— Веселых праздников! Здоровья пану, малжонке, детям!
Накануне Нового года в Варшаве обнаруживается сонм трубочистов. Будто весь год обитают на крышах, а перед праздником спускаются. Без стеснения стучатся в двери и поздравляют: кто на словах, кто протягивает написанные от руки открытки, поют колядки.
— Половина из них аферисты, — предупреждает Ян.
Трубочиста полагается отблагодарить.
— Кому это? — вскидывается жена, увидев у меня в руках “Столичную”.
— Трубочисту. Счастье принес. Тонны две.
Чумазый оторопел, стал отказываться. Пришлось впихнуть бутылку в брезентовую лоснящуюся сумку.
Новый год встречаем у Яна.
Не люблю этот замешенный на притворстве праздник. Почему с новым счастьем? А куда старое девать? И зачем поздравлять людей с тем, что они на год постарели?
Настроение поднимает Гражина — мечет на стол произведения польской кухни.
Сельдь в сметане, слегка укалывая, тает во рту.
Мясо по-татарски надо размешать и обильно посыпать солью и перцем.
На горячее, конечно, бигос — терпеливо потушенная квашеная капуста, сдобренная грибами и копченостями.
Зарубежные коллеги восхищаются изворотливостью варшавян:
— На прилавках пусто. В коммерческих магазинах запредельные цены. А придешь в гости — стол ломится.
Ян и Гражина — истинные варшавяне.
Двенадцати часов дети не дождались: уставших, объевшихся, их уложили в спальне, рядом с елкой, купленной и украшенной еще на Рождество.
Новый год встретили дважды.
Сначала — по-московски.
Заглушая мелькавшую на телеэкране Родович, я хрипло, с растяжкой, по-брежневски экая, прокричал “поздравление советскому народу”.
Гражина хохотала, и даже Ян не удержал улыбки.
Ларёк, привычная к моим соло, курила.
О наступлении польского Нового года объявил Герек. Уныло бубнил о строительстве второй Польши и трудностях, которые народ должен преодолеть.
— Ничего народ им не должен! — кричит Ян.
В отличие от меня он не пьянеет и мыслит четко. Слова не произносит, а режет: будто луковицу — на мелкие кусочки.
Дамы уединяются на кухне. Мы — продолжаем.
— Везде ложь! — Ян вдавливает окурок в днище пепельницы. — С рабочим классом заигрывают: авангард! А кому хуже всех живется? Работягам. Иногда они взбрыкивают, а их…
