Григорий Бакланов - Свой человек
По команде Панчихина срочно разыскан был в недрах Комитета человек, который читал-таки роман «Радости и печали», его допросили, и книга с закладками (отмечено несколько изюминок) легла на стол Евгения Степановича, а Галина Тимофеевна, прежде чем соединить по телефону, положила перед ним бумажку, на которой своим аккуратным почерком написала имя-отчество самого писателя, его жены, без нее ни один вопрос не решался, и трубку брала она. И вскоре Евгений Степанович имел возможность приветствовать ее, наговорить кучу комплиментов.
У жены известного писателя был детский голос, ангельский лик и железный нрав. Как нередко случается с молодыми женщинами, вышедшими замуж за человека значительно старше себя, она катастрофически быстро старела и все больше и больше нуждалась в украшениях. Поговорив о Самарканде и Бухаре («Как, вы не бывали в Бухаре? Анна Васильевна, поверьте мне, вы не видели одно из семи чудес света!»), он между прочим, к слову, рассказал, что именно там, в Бухаре, выделываем мы лучший в мире каракуль: черный, коричневый, золотистый, белый, розовый, голубой. Каракуль произвел должное впечатление, именитый старец был приглашен к телефону. Осведомившись, не прервал ли он творческий процесс, и сделав уважительную паузу, в течение которой в трубке слышалось «м-м-м… бу-бу-бу…», Евгений Степанович сказал проникновенно:
— А я вчера, признаюсь, взял с полки ваш роман «Радости и печали»… Уж, кажется, читал, читал не раз, но захотелось что-то для души, не все же про дела, про наши стройки… И зачитался! До трех ночи!
Он чувствовал себя в ударе, жестом показал Панчихину сесть, он давал открытый урок.
— До трех ночи не мог оторваться. Первый раз читают и случайную книгу, но перечитывают только подлинное. Какая чудная палитра красок! — кося глазом в книгу, он пересказал абзац близко к тексту. — Это наш золотой фонд.
Писатель живо поинтересовался, какое у него издание.
— Вот не могу вам точно назвать год, роман у меня дома, — говорил Евгений Степанович, раскрыв титул, где были все данные. — Голубое такое, худлитовское издание…
Оказалось, надо было читать не это, а позднейшее, зеленое, там он кое-что улучшил и дополнил.
— Не знаю, не знаю, что еще можно улучшать. И знаете, я почувствовал что-то бунинское…
Молчание на том конце провода стало угрожающим, напряглось, Евгений Степанович смекнул, что ступил не в тот след.
— Лишь в том смысле бунинское, что все зримо, все пахнет! Ах, как устроен у вас этот аппарат! Я просто жил в мире запахов. Но главное — мысль. Это то, чего всегда не хватало Бунину. Какая глобальная, всеобъемлющая мысль.
Дальше все шло, как с горочки: Самарканд, Бухара, Анне Васильевне надо отдохнуть, что там Швейцария, что там заграницы… Кстати, в Узбекистане хотят издать его роман. Оттуда звонили, его приглашают персонально… Не дав сразу окончательного ответа, хотя и так было понятно, что едет, старец некоторое время поговорил о том, как нам всем не хватает вот такого простого душевного общения, когда прочел книгу — и захотелось позвонить, сказать то, что на душе. Для некрологов приберегаем, а доброе слово надо говорить при жизни, не откладывая на потом, что угодно можно отложить, но только не доброе дело, не доброе слово…
Едва Евгений Степанович положил трубку, Панчихин восхитился:
— Нет слов!
— А вы сомневались! Чем грубей, тем верней. Люди искусства — особые люди. Перехвалить нельзя, можно только недохвалить.
К концу дня было получено согласие четырех художественных руководителей московских и ленинградских театров, трех известных кинорежиссеров, целого ряда народных артисток и артистов, и каждому новому на вопрос: «А кто да кто едет?» — как бы между прочим, перечислял имена тех, кого уже уговорил. Списки вновь перетрясались, перетасовывались и наконец, отпечатанные на лучшей бумаге, вновь легли на стол. Теперь в делегации был сто двадцать один человек, на семь больше, чем в делегации Комракова. И каких семь человек! А он их возглавит. Закон драматургии: не царь играет себя, статисты играют царя.
После хорошо разыгранной партии захотелось отблагодарить Панчихина, ведь это у него прошел он науку, так что теперь и сам мог поучить. Они сработались, и тем особенно был удобен Панчихин, что давно уже никуда не стремится — вышли годы, вышел запал, — он властвовал на своем посту и ценил, что к его советам прислушиваются. И еще в одной роли был он незаменим: при нем Евгений Степанович мог быть добрым, мог разрешать, в дальнейшем Панчихин отказывал. Так они и действовали: Усватов разрешал, Панчихин отказывал. Но тайной страстью Панчихина была его коллекция спичечных коробок, их у него было несколько тысяч, и из всех поездок, из заграничных командировок, благо там фирменные спички во всех гостиницах, сколько взял, столько еще положат, Евгений Степанович привозил ему целые наборы.
Он заказал чаю в кабинет. Было, правда, соображение: не затревожится ли старик, не перед пенсией ли его обласкивают? Перед пенсией, перед пенсией. Скоро будет перебирать свои спичечные коробочки, чего доброго напишет исследование о них. В той многоходовой комбинации, в результате которой предполагаемый зять Евгения Степановича (умница Ирина, там дело налаживается) получит должность в нашем посольстве в Таиланде (страну получше пока что вытянуть не удавалось, но и это неплохо для начала), в этой комбинации потребовалось для неустроенного молодого человека место Панчихина. Так при многовариантном обмене квартир не все участники знают друг друга и, уж конечно, не догадываются, кто в итоге будет ублаготворен больше всех, ради кого все приведено в движение. И Панчихин, деятельно помогая составить делегацию, не подозревал, что это его лебединая песня, что сам он приближает свою отставку, уход на покой.
Им подали три сорта печенья, в том числе обсыпанные крупной солью тоненькие крендельки-восьмерки, которые Панчихин любил.
— Под пиво бы, а, Василий Егорович? Как мыслишь?
— А вот угощу я вас как-нибудь, Евгений Степанович, подлещиком собственного копчения. На даче у нас речка…
Нет, не догадывается, не подозревает. Отхлебывая крепкий чай из стакана в подстаканнике, Евгений Степанович с интересом наблюдал. И что любопытно: самых проницательных поражает слепота, как только дело заходит о них самих. Потому-то с людьми и можно делать что угодно, до последнего момента не верят в худшее, а когда поверят, поздно уже, поздно что-либо изменить.
Блестел серебряный зачес Панчихина, несколько растрепавшийся к концу рабочего дня, пористый нос чуть раскраснелся от горячего чая, от приятной беседы.
— А помните, Евгений Степанович, как разлетелся наш тогдашний республиканский министр культуры к одному высокому лицу? Между прочим, мастер был играть на гармошке. «Что ж ты не заходишь? — говорит ему товарищ П., они когда-то были на одинаковых ролях. — У меня вот как раз юбилей…» А он — ххи-и!.. — Василий Егорович издал вовсе потаенный смешок. — Уж, кажется, опытнейший человек, а тут разлетелся с подарком за город, на дачу. Да подарок-то дорогой, поднапрягся. Останавливают у шлагбаума. «Да как же, я приглашен, вот подарок…» Справились по телефону. Подарок велено принять, а сам пошлепал обратно. Рассказывал, мимо него по шоссе «Чайка» за «Чайкой», «Чайка» за «Чайкой»…
— Расстроился-то он хоть не до слез? — смеялся Евгений Степанович.
— Наоборот! — Панчихин взорлил, куда только мягкость девалась! Все отвердело, взгляд непреклонен, строг. — Нет, Евгений Степанович, он не расстроился, он был восхищен. Всем нам в назидание рассказывал: «Как же я, дурак старый, свой ранг забыл?..» Вот так даже не стеснялся себя называть и в лоб ударял костяшками. Если бы во всех звеньях хозяйственного механизма наличествовал такой порядок, как у нас, такое понимание долга и места, государство наше стояло бы незыблемо!
И Евгений Степанович от его слов почувствовал знакомую, сосущую тоску по твердости и порядку.
— На нас, Евгений Степанович, скажу я вам, все здание держится, нами прочно поставлено и скреплено! — Панчихин говорил с достоинством и даже как бы грозясь, и седина его блестела почтенно. — Мы обручи, сбей обруч, и клепка рассыплется. Он, — Панчихин указал вверх, в заоблачные выси, — он это понимал!
«Прав, прав старик, — думал Евгений Степанович, и сердце билось учащенно. — Ах, как бы он мне еще пригодился. Да вот за все приходится платить. А жаль!..»
Впрочем, и он сам тоже долго тут не задержится. Евгений Степанович чувствовал, как у него до боли набухли все ростовые почки, только распуститься им здесь не дают, некуда расти. Нынешняя его должность все дала, что могла дать, и орден был последним знаком внимания. А как бы он заиграл в новой роли! С новыми силами, с увлечением, как когда-то, когда вступил на этот пост. И сколько им тогда было предложено эффектных мероприятий, наполовину несбыточных, — сразу произвел впечатление энергичного, думающего администратора. Пора подыматься выше, оставив разгребать все тем, кто придет на его место. С них не спросится, новым людям заново дадут время проявить себя.
