Григорий Бакланов - Свой человек
Как когда-то у него прежде, была у Бориса своя отдельная комната. В ней свисали с потолка кольца, была шведская стенка, блестели на коврике никелированные гантели. Они поупражнялись на кольцах, побоксировали с грушей, и их позвали обедать. Подавала на стол пожилая женщина крестьянского вида в белом платочке в синий горошек, а мать Бориса, высокая, полная, величественная, сидя напротив, расспрашивала, кто он, что. Женя ел, не подымая глаз: его смущал, но притягивал глубокий вырез ее атласного вишневого халата.
Вечером он поссорился с матерью, кричал, что ему это надоело, надоело и вообще — хватит с него!
— Хватит! Надоело! — кричал он так, что слышали соседи.
И мать, желая оправдаться и за себя, и за их бедность, впервые сказала:
— Отец не ушел бы от нас, если бы не арестовали дядю Геру и тетю Марусю.
Это были ее брат и сестра.
— Не ври на отца! Он не потому ушел!
И мать поняла, что он недосказал. Она увидела себя его глазами: погасшую, плоскогрудую, сильно поседевшую. И смолчала, не решилась ничего ответить.
Глава VIII
Предстояло ответственное мероприятие: выезд большой делегации в Узбекистан. И возглавлял делегацию Евгений Степанович Усватов. Теперь в телефонных разговорах он как бы между прочим ронял: «Тут я деньков на десяток отбуду во главе большой делегации…» Или: «Планируется ответственный выезд — везу большую представительную делегацию…» Если же кто-то, кого он не хотел принять, настойчиво добивался, Евгений Степанович говорил: «Давайте условимся так… Я сейчас полистаю настольный календарь, там у меня расписано… В четверг на той неделе? Нет, в четверг не получится… В пятницу? Устраивает?.. Отлично! Твердо договариваемся: в пятницу на той неделе у нас состоится большой творческий разговор». Но поскольку отъезд делегации назначен был на среду, «большой творческий разговор» сам собою откладывался на неопределенные времена. Отказывать Евгений Степанович не любил.
С того момента, как решение о поездке было принято, заработал механизм, списки делегации заново уточнялись, утрясались, подрабатывались, корректировались, и настал день, когда, отпечатанные на плотной финской бумаге, скрепленные особой большой скрепкой, под которую подложен был розовый ярлычок, они легли на стол Евгения Степановича в сафьяновой коричневой папке с латунными уголками и золотым тиснением — Усватов Е. С.
Вообще говоря, такая папка ему не полагалась, как не полагалась она и другим должностным лицам его уровня, но он не пожелал этого знать, и подчиненные расстарались. Были даже представлены на выбор два варианта: красная сафьяновая, цвета лучших удостоверений (ее особенно рекомендовали) и коричневая. Евгений Степанович — так уж и быть! — скромно выбрал коричневую.
В их Комитете искусств не было по штатному расписанию должности первого заместителя. Был председатель и просто заместители. Евгений Степанович такие бумаги подписывать не стал, он до тех пор собственноручно переправлял и возвращал на перепечатку, пока всеми, в том числе машинистками, не было усвоено: первый заместитель. Конечно, шептались по углам, конечно, нашептывали председателю, но старый носорог, как называл его Евгений Степанович, на открытый конфликт не пошел, не решился, и вскоре даже на дверях кабинета появилась табличка: «Первый заместитель председателя».
— Так! — сказал Евгений Степанович, подвигая к себе список делегации, и взял сигарету в угол рта. Но не зажег. Лет десять назад бросил он курить, но, сосредоточиваясь, нередко брал сигарету в рот, и подчиненные могли видеть, как он усилием воли преодолевает вредную привычку. — Так! — повторил он, приступая.
А справа от стола почтительно ожидал возможных указаний поседевший на службе начальник главка с желтым умным лицом и маленькими прижатыми ушами: Панчихин Василий Егорович. Под постукивание пальцев по столу Евгений Степанович по первому разу проглядел список и поднял недоуменный взгляд. Панчихин, давний единомышленник, пользовавшийся особым доверием, несколько фамильярный при личном общении, но очень точно чувствующий грань, ту незримую черту, заступать за которую не Следует, скромно развел руками.
— Ориентировали — не более восьмидесяти человек. Восемьдесят два — это уж мы взяли грех на душу. Если призовут к ответу, будем стоять, как партизан на допросе.
Евгений Степанович нахмурился, громче побарабанил пальцами по столу. Пальцы были толстые, красные, в школе он стеснялся перед девочками своих потеющих рук. Но после войны он всем говорил, что поморозил руки на фронте, и эти отмороженные на фронте руки вызывали уважение.
— Нас могут не понять! — сказал он, значительно нахмурясь. — Сколько весной ездило в Азербайджан?
— Сто четырнадцать человек.
— Вот видите! В Узбекистане нас не поймут, и будут правы узбекские товарищи.
Ту делегацию весной возглавлял Комраков, с которым они последнее время, можно сказать, шли ухо в ухо и претендовали на одно и то же место. И принимал Комракова в Азербайджане Первый человек, их катали по Каспию на катерах и разгоняли облака, сыпали с самолетов какую-то соль, палили из пушек, чтобы ясная погода сопровождала делегацию на всем ее пути, а ему, Усватову, определяют восемьдесят человек. Он вновь надел очки и теперь уже с фломастером в руке принялся изучать список пристально. По предварительным сведениям, Первый человек Узбекистана не собирался принимать их. Значит, следовало побудить его к этому, надо поднять уровень делегации, включить в нее таких людей, которых по положению обязан принимать Первый.
Несколько фамилий Евгений Степанович вычеркнул, одну — жирной чертой, и Панчихин, все так же стоявший справа от стола, принял это как собственный недосмотр. Отныне, когда бы этот человек ни позвонил, Панчихина не окажется у телефона.
— Та-ак, — сказал Евгений Степанович, закончив вторичное изучение списка, и потянулся рукой к зажигалке, взял, повертел в пальцах, но не зажег сигарету, вновь усилием воли преодолел себя. — А почему, например, нет в списке… — И он назвал фамилию именитого старого писателя. — Почему его нет в составе делегации?
Панчихин скромно потупился. Для именитого старца уровень низок, не такой требуется глава делегации. Но взгляд Евгения Степановича был светел, он не желал ничего знать.
— Больно уж капризен, — бормотал Панчихин, отводя глаза: друг друга они понимали. — Без жены не ездит.
— С женой! — именитый старец был ему нужен, значит — ничего не жалеть. — С детишками, с невестками, с внуками, с правнуками! С собакой, если потребуется, черт побери!
— Самолетом опасается летать, — мялся Панчихин, боясь позора. — Трудный характер.
— Талантливых людей с легкими характерами не бывает. — Евгений Степанович умудренно покивал, покивал, покивал. — Талант — тяжкая ноша, — говорил он очень лично и как бы забывшись, а Панчихин почтительно внимал. Возникла пауза. — Так о чем вы? Да, талант… — возвратился Евгений Степанович издалека. — Талант — всенародное достояние, и мы должны это помнить. Придется нам с вами потрудиться. Как у него называется этот его известный последний роман?
— «Радости и печали».
— Не путаете? Есть еще какие-то «радости», я уж не помню, у кого.
— У Федина — «Первые радости», а у Василия Феоктистовича — «Радости и печали».
— Проверьте, чтоб накладки не вышло.
Однажды, еще в пору становления, у Евгения Степановича от большого старания произошла-таки «накладочка» и научила его на всю жизнь. Желая расположить к себе влиятельного композитора, он воспользовался древнейшим методом, проверенным веками: лестью. Врет тот, кто говорит, что на него лесть не действует. Таких людей нет, а на кого не действует, тому просто плохо льстили. И он похвалил композитору его кантату, не проверив — черт попутал! — а кантата оказалась не его и даже, наоборот, его врага и завистника, то есть того, кому этот композитор до желчи завидовал всю свою жизнь. «Не мое, не мое!» — закричал тот плачущим голосом, а Евгений Степанович так растерялся, так вдруг оплошал, что замахал на него руками: «Ваше! Ваше!..» Прошло время, композитор отбыл в мир иной, и Евгений Степанович получил возможность рассказывать об этом случае в дружеских застольях, разумеется, не упоминая имени, но все и так все знали и догадывались, и успех был полный.
По команде Панчихина срочно разыскан был в недрах Комитета человек, который читал-таки роман «Радости и печали», его допросили, и книга с закладками (отмечено несколько изюминок) легла на стол Евгения Степановича, а Галина Тимофеевна, прежде чем соединить по телефону, положила перед ним бумажку, на которой своим аккуратным почерком написала имя-отчество самого писателя, его жены, без нее ни один вопрос не решался, и трубку брала она. И вскоре Евгений Степанович имел возможность приветствовать ее, наговорить кучу комплиментов.
