Анна Козлова - Люди с чистой совестью
Когда вечером проснулась мама, Дима подошел к ней и сказал:
— Все, хватит канителиться, переезжаю к вам. Тебе одной с инвалидом не управиться.
— С ума сошел! — испугалась Аня. — Что люди скажут? При живом муже любовника привела!
— Наплевать на всех, — отрезал Дима, — хотя, хочешь, разведись, и мы с тобой поженимся.
Мама сначала заплакала, а потом сказала:
— Хорошо.
Разводиться, впрочем, родители не стали. Дима просто перенес к ним домой свои вещи, и зажили большой дружной семьей.
Через некоторое время Валера с горечью осознал: отец и впрямь умалишенный.
Дарий Петрович, по непонятной причине, стал считать Аню своей дочерью, а Диму — зятем. Иначе как «сыночек» он к нему не обращался. Валеру бывший психиатр держал за внука, впрочем, иногда брал его за руки и говорил:
— Ты самый хороший.
У Валеры сжималось сердце — с каждым днем он любил отца все больше и больше. Аня с Димой тоже проявляли в отношении Дария Петровича трогательную заботу. Особых денег в семье не водилось, пенсия Дария Петровича почти целиком уходила ему же на лекарства, но с каждой получки жена и ее любовник что-нибудь покупали, как они говорили, деду. Это могли быть конфеты, которые Дарий Петрович поглощал в патологических количествах, или уютные меховые тапки.
Распорядок дня семьи был подогнан под нужды инвалида, его никогда не оставляли одного, Аня не ленилась даже готовить ему отдельно. Единственное, что она не соглашалась делать — это слушать рассказы Дария Петровича о пещерах и сокровищах аргонавтов, но тут подключался Дима. Он охотно внимал бывшему психиатру и с интересом рассматривал карты.
К следующей весне у Валеры в голове все перемешалось.
Ему стало казаться, что Аня с Димой и впрямь его родители, а Дарий Петрович — дедушка.
Валера звал отца «деда», а тот совершенно спокойно отзывался:
— Ау, мой милый.
Дима оказался человеком вполне сносным и в целом не злым. К Валере он относился с ровной доброжелательностью. Аня тоже как-то успокоилась и снова влезла в привычный образ хозяйки, матери и жены.
Так они прожили еще четыре года.
А потом случилось то, что всегда происходит с людьми, которые хотят быть счастливы. Увы, людям свойственно забываться, подставлять жизни мягкое брюхо, валяться у нее в ногах и тихо наслаждаться тем, пускай, извращенным, пускай, порочным покоем, который она время от времени нам дает в качестве передышки.
Над семейными ситуациями, схожими с Валериной, можно подшучивать, иронизировать, но юмор, увы, не спасает. В сущности, от юмора нет почти никакого толку. Можно долго с юмором относиться к явлениям действительности, это порой продолжается многие годы. В иных случаях удается сохранять юмористическую позу чуть ли не до гробовой доски, но, в конце концов, жизнь разбивает вам сердце. Сколько бы ни было отваги, хладнокровия и юмора, хоть всю жизнь развивай в себе эти качества, всегда кончаешь тем, что сердце разбито. А значит, хватит смеяться. В итоге остаются только одиночество, холод и молчание.
Одним утром Дима вышел из дома, чтобы отправиться на работу.
Пересек двор и попал на оживленный даже больше, чем следует, проспект. Деньги у него водились и, поленившись спускаться в метро, Дима решил поймать машину.
Водитель выжил, а Дима нет. Его хоронили на Митинском кладбище в закрытом гробу. На деньги, которые они с Аней методично откладывали для первого совместного отпуска в Турции.
Дарий Петрович после смерти Димы впал в окончательные и бесповоротные сумерки.
Он целыми днями плакал, не ел даже конфет, а примерно через неделю, когда онемевшая от горя Аня внесла в его комнату поднос с завтраком, предложил ей «вместе с выблядком» убираться из его квартиры.
Дарий Петрович решил, что погиб его единственный, страстно любимый сын, единственная на старости лет отрада в жизни, и теперь он считает себя ничем не обязанным жене сына и ее ребенку, нагулянному, как он выразился, еще до брака с Димой, довольно и того, что бедный инвалид терпел их столько лет.
Аня только покачала головой.
Выживший из ума психиатр, однако, на этом не остановился. Он названивал в какие-то благотворительные организации, приглашал работников собеса, от которых требовал организовать комиссию, чтобы та оценила катастрофические условия его содержания.
Приглашенным специалистам Аня молча демонстрировала свидетельство о браке и Валерино свидетельство о рождении — все они рекомендовали поскорее поместить Дария Петровича в интернат.
— А так он и вас с ума сведет, — сказала одна полненькая женщина, чью шею сжимали три золотые цепочки, — что вы себя-то гробите, а? Вон ребенок у вас есть, это — главное. А этот, — женщина махнула рукой в сторону уснувшего в своей коляске психиатра, — ничего он вам хорошего в жизни не принес, и ничего вы ему не должны. Хоть вздохнете под конец спокойно.
— Вы правы, — прошептала Аня.
Месяц потребовался на оформление нужных бумаг, и Дарий Петрович отбыл в психушку, где через год скончался.
Аня на этом, правда, не успокоилась — Валера даже начал подозревать, что у матери тоже не в порядке с головой. Она упорно встречалась с мужчинами и приводила их в дом. Валера запомнил вечно кряхтящего, радикулитного дядю Сережу. За ним следовали два дяди Саши, которые так мало друг от друга отличались, что он мысленно называл их Александр I и Александр II.
Мать устроилась приемщицей в химчистку рядом с домом, проработала там десять лет, вербуя любовников из числа одиноких клиентов, а потом пришел и ее черед сменить место жительства.
В двадцать лет Валера, студент третьего курса факультета журналистики, остался сиротой.
Глава 10
Мир по Рыбенко
Школа выглядела самой обычной школой. Два корпуса, соединенные коридором с большими окнами, три этажа, если смотреть на здание с высоты птичьего полета — напоминает примитивный макет самолета. В таких школах мучилась добрая половина Валериных ровесников: и Даша получала в самолетике двойки, и Рыбенко хихикал на уроках биологии, за что его отправляли в коридор с большими окнами, поливать цветы. Во всех тяготеющих к авиастроению школах соединительный коридор от века превращался учителями биологии в оранжерею. Там на окнах сохли папирусные герани, пылились зеленые языки сансивьер, и мрачно ежилось бледное алоэ, от которого дети норовили отщипнуть кончик.
Другая половина ровесников томилась в менее презентабельных, как правило, имеющих статус районных школах. Эти школы были подревнее, из мелкого красного кирпича, четырехэтажные, квадратные, на некоторых, между третьим и четвертым этажом, белели овальные камеи — Горький, Толстой, безусловно, Ленин. В красных школах не изучали иностранные языки, в них не преподавали машинопись, в классах изнемогали дети алкашей со слабыми в силу образа жизни родителей способностями и отпрыски татарских дворников, которые вообще не понимали, зачем ходить в школу?
Валера с привычной неестественной улыбкой вытянулся для общей фотографии. Руководство партии Любви в лице мнущегося, как будто кто-то злой набросал ему в ботинки канцелярских кнопок Рукава и молодежных лидеров (Валеры с Рыбенко) презентовало спецшколе для слабослышащих детей два компьютера, один мат и десять шершавых волейбольных мячей.
Дети, как им и полагалось, молчали, лишь изредка взмахивая друг дружке пальцами. Пальцы совершали легкие воздушные комбинации, приземляясь на груди, задрапированной в школьную форму. Дети словно бы клевали себя пальцами. Директриса покровительственно и лживо улыбалась Рукаву, который напряженно косил на нее из-под очков. Присутствовали пара журналистов и фотокорреспондент.
— Ну, вот я так считаю, — начала директриса, оправляя джерси, — что вот цивилизация, ну как бы, страны, она определяется отношением к женщине. Вот я раньше так считала. Это многие вообще думают, я уж не помню, я не историк, может, это и французская революция сказала. Но вот сейчас я подумала, что цивилизация определяется отношением общества к тем, которые ничего не производят. Мы не говорим, инвалиды. Просто это люди с ограниченными возможностями.
Директриса вдруг застеснялась и примолкла.
Заговорил Валера:
— Я, вы знаете, — он смотрел в ничего не выражающие, скучные глаза пожилого журналиста, — я приехал сегодня в школу для слабослышащих детей. Честно говоря, ехал с тяжелым сердцем. Всегда больно, когда страдают дети. Но я не увидел здесь, — Валера обвел класс широким отрепетированным жестом, — не увидел здесь ущербных, не побоюсь этого слова, детей. Напротив, живые, смышленые, общительные малыши.
Его перебил Рукав.
— Э-э, был один конгресс ученых, врачей-гинекологов.
Директриса пугливо сощурилась.
— И… э-э… Один человек вышел на трибуну… Он сказал, что они скажут про такого ребенка… Внутриутробно… Там много было отклонений. И… Врачи сказали, что такого ребенка лучше всего убить… Э… А это оказался Бетховен.
