Дон Делилло - Имена

— Берегитесь, — сказала Энн. — Он куда-то клонит.

— Я знаю, куда он клонит. Когда речь идет о двух борющихся странах, мне понятно, кого он имеет в виду: греков и турок. Он клонит к тому, как мы обижаем бедную маленькую Грецию. Турция, Кипр, ЦРУ, американские военные базы. Насчет военных баз он уже однажды обмолвился. Это меня сразу насторожило.

Его улыбка стала шире, теперь в ней появилось что-то волчье.

— Любопытно, как американский банк в Афинах предоставляет деньги Турции. Очень мне это нравится. Ну ладно, они на самом юго-востоке, там есть американские базы, американцам надо следить за русскими, ладно. Снять эмбарго, оказать им гигантскую экономическую поддержку. Вот вам Вашингтон. Потом вы еще даете им огромные суммы частным образом, если можно назвать банк такого размера, как ваш, частным заведением. Вы одобряете займы из вашей штаб-квартиры в центре Афин. Но документация готовится в Нью-Йорке и Лондоне. Это почему — чтобы не задеть за живое чувствительных греков? Нет, это потому, что турки оскорбятся, если соглашения будут подписаны на греческой земле. Разве турецкий посланец сможет сохранить лицо на такой встрече? Ну что-ж, очень предусмотрительно. Очень разумно. — Он сгорбился еще сильнее, его голова нависла над столом. — Вы назначаете сроки выплат, они не могут вернуть долг, и что тогда происходит? Я вам скажу. Вы организуете встречу в Швейцарии и соглашаетесь на реструктуризацию. Афины финансируют Анкару. Я просто в восторге.

— О Боже, — сказала Энн. — По-моему, вы не на того накинулись, Андреас. Это не Дэвид Келлер. Вам нужен Дэвид. Это он банкир.

— А я Джеймс. Занимаюсь анализом риска.

Элиадес откинулся назад и широко развел руками, извиняясь. Я, впрочем, и не обиделся — факты были действительно таковы, какими он их представил, — но ошибка в выборе адресата лишила его моральный пафос нужной убедительности. Мальчик убирал со стола. Чарлз наклонился ко мне за моей долей денег.

— Подбросить вас? — спросил он.

— Я приехал с Дэвидом.

— Вы не ответили.

— Куда подевался этот ковбой?

Элиадес вылил остатки вина в мой бокал. Его пальцы были бурыми от никотина. Впервые за весь вечер он оставил свою манеру сосредоточенного наблюдения. Имена, лица, обрывки разговоров. Старик-гитарист пел один, по перилам над пляжем прошла кошка.

— Что такое анализ риска?

— Политика, — сказал я. — Однозначно.

— Рад за вас.

Дик и Дот предложили немцу довезти его до гостиницы. Чарлз в ожидании сдачи подсел ко мне. Человек, выдающий сдачу — судя по виду таких людей, это была самая важная должность в стране, — сидел за столом, заваленным бумагами, с калькулятором и металлическим ящичком для денег; на нем были галстук, пиджак и вязаный свитер с треугольным вырезом, у него были короткие седоватые волосы и тяжелая челюсть, он был широк в плечах, толст и деспотичен — единственный неподвижный служитель в помещении, по которому сновали официанты и другие члены хозяйской семьи.

Элиадес пошел на стоянку провожать отъезжающих. Я слышал, как там смеются Бордены. На официантах были белые сорочки в обтяжку, с отворотами на коротких рукавах. Теперь мы остались за столом втроем.

— Все прошло неплохо, — сказала Энн. — Насколько оно вообще идет в таких случаях.

— О чем ты?

— Вечер прошел неплохо.

— Насколько оно идет в таких случаях? — спросил Чарлз.

— Оно просто идет.

— Что, до бесконечности?

— Наверное, да, в каком-то смысле. Спроси у Джеймса.

— Сегодня нам повезло, — заметил он. — Ни одного француза, который жаловался бы на мошенников-ливанцев. Ни одного ливанца с рассказами о том, как саудовцы ставят им подножки на деловых встречах. Никто не говорил о сирийцах из Алеппо: «После того как пожмешь им руку, сосчитай пальцы».

— Англичане не торговали противопожарной сигнализацией.

— Ага, помнишь Раддла?

— Его звали Вуд.

— Малый с дурным глазом. Который все косил в сторону.

— Его звали Вуд, — сказала она.

— А почему я решил, что Раддл?

— Устал, наверно.

— Что общего у усталости с фамилией Раддл?

Чарлз покашлял в кулак, в котором держал сигарету.

— А ты? — спросил он ее. — Устала?

— Не очень. Немножко.

— Когда вылетаешь?

— Рейс в семь утра.

— С ума можно сойти.

— Черт знает что, правда? Это в пять выходить.

— С ума сойти, — повторил он не слишком уверенно.

— Ничего. Я сплю в самолете.

— Значит, спишь, да?

— Что ты хочешь сказать? — спросила она.

— В смысле?

— Джеймс слышал. Была обвинительная нотка. По-твоему, люди, которые спят в самолетах, хуже соображают? Скатываются назад к нашей животной природе? Как мы легко опускаемся. Ты это хотел сказать?

— Господи, ну и напор.

Последовала долгая пауза, в течение которой мы словно прислушивались к собственному дыханию. Энн рассеянно поигрывала забытыми на столе ножом и вилкой. Потом отложила их.

— Кто-нибудь знает, зачем мы тут сидим? — спросила она.

— Ждем сдачи от вон того бандита.

Когда Элиадес шел обратно, за дальним столом возникло оживление, там громко заговорили, засмеялись, кто-то встал, показывая на море. Все посмотрели туда. Я наблюдал, как Андреас тоже приблизился к перилам и глянул вниз, на пляж. Затем он поманил нас к себе.

Из моря вышла женщина, русые волосы облепили ей лицо и плечи. Это была Линдзи в своем нефритовом летнем платье — мокрое, оно чуть перекрутилось на бедрах. Ее смех, чистый, как звон колокольчика, ясно прозвучал среди остальных голосов. Закинув назад голову, она обеими руками убрала волосы с лица. Ярдах в десяти за ней был Дэвид — согнувшись, он стоял по колено в воде и блевал.

Радостный галдеж на веранде.

Он вышел на берег, все в том же ярком блейзере, итальянских брюках и блестящих черных туфлях, и, глядя, как он топчется по кругу, насквозь промокший, издавая хриплое рычание, Линдзи вновь закатилась смехом. Он двигался грузно, точно загипсованный, раскинув руки в стороны, широко расставив ноги. Официант посветил лампой почти вертикально вниз, помогая Линдзи найти туфельки, она оборвала смех ровно настолько, чтобы сказать: эфхаристо, мерси, спасибо, и самый звук ее голоса рассмешил ее снова. Она обулась — ее тело поблескивало в полутьме, она начинала дрожать. Дэвид уже почти выпрямился, но все еще стоял раскорякой. Опущена была только его голова, будто он решил изучить свои облепленные песком туфли в поисках объяснения. Он хрипло закашлялся, и Линдзи подошла к нему, чтобы вывести его на мощеную дорожку. Народ стал возвращаться за столики.

— Морская вода для питья не годится, — крикнул вверх Дэвид.

— Это можно было предвидеть, — сказал Чарлз.

— Я просто сообщаю.

— Ты плавал или ходил? — спросила Энн.

— Мы поплыли к буйку, но там нет буйка.

— Это другой пляж. Ты перепутал с тем, что южнее.

— Мне Линдзи сказала.

Они двинулись по дорожке среди деревьев, а мы пошли обратно за стол. Чарлз получил свою сдачу, они с Энн пожелали нам доброй ночи. Элиадес исчез на кухне и спустя минуту вернулся с четырьмя стаканами бренди в руках.

— Хозяйское, — сказал он. — Из личных запасов.

Я подумал о Кэтрин, которая в промозглые вечера любила налить себе в стакан на палец «метаксы»: она потягивала напиток, сидя в постели с книжкой, а потом, в темноте, ее рот был от этого влажно-ароматным. Пророческий смысл. Все эти северные ночи, занесенные снегом, мир, добела обомлевший под Полярной звездой, наша любовь украдкой, пахнущая греческим коньяком.

— Скажите, Андреас, что вы делали в Штатах?

— Холодильные установки.

— Будем здоровы, — сказал я.

— Будем.

Медленные глотки.

— Значит, это вы привели немца.

— Да, Шталя.

— А Шталь здесь, чтобы встретиться с Диком Борденом?

— Нет, с Хардеманом.

— Кто такой Хардеман?

— Друг банкира. Я думал, ваш друг.

— Стало быть, Дэвида.

— Но он не пришел. Наверное, его рейс задержали. В Каире песчаная буря.

Линдзи застенчиво стояла футах в десяти от нас, точно боялась, что мы выгоним ее из зала. Она выжала подол своего платья — по материи было видно, как старательно ее выкручивали. Андреас протянул ей стакан, и она приблизилась к столу. За ней по пятам шел мальчик со шваброй.

— Вот здорово. Спасибо. За вас.

— Где Дэвид? — спросил я.

— В туалете. Освежается.

Тут ее снова разобрало. Она едва успела закончить фразу, как ее черты напряглись от рвущегося наружу веселья. Я накинул ей на плечи пиджак. Она сидела застывшая, сдерживая смех, и лицо ее казалось синтетическим — объект под давлением, проверка на прочность.

— Освежается, — опять повторила она и осталась сидеть, дрожа, всхлипывая от смеха.