Валерий Попов - Комар живет, пока поет
– Скорей, Валера! Она его сейчас убьет! – крикнул кто-то.
Я взбежал на веранду. Распахнул дверь. Стол был опрокинут навстречу мне. Слежавшиеся отцовские рукописи разлетелись широко. Почему-то они были перемешаны с разбежавшейся обувью. Не знал даже, что у нас столько ее. Из каких запасников? Впрочем, это не главный вопрос.
Отец лежал на спине между опрокинутым столом и кроватью со сползшею простыней и, когда моя тень упала на него, вдруг отчаянно засучил ногами и руками, отбиваясь. Что тут произошло? Нонна спокойно сидела в комнате, глядя прямо перед собой.
– Что здесь?
– Где? – холодно осведомилась она.
Я кивнул на веранду.
– Не знаю. – Она пожала плечом. – Зачем-то опрокинул стол.
– Зачем ты опрокинул стол? – Я навис над отцом.
– Она замахивалася на меня, всякой обувью. А я ногами махал, оборонялси.
– Ясно! – Я пошел в комнату. – Уходи!
– Куда? – злобно сказала Нонна.
– Куда хочешь.
– Я никуда не хочу.
– Тогда вали на улицу! – сильно пихнул ее, и она тоже упала. Два тела на руках!
Кряхтя, поднял отца под мышки. Подержал – и некуда передвинуть его в этом хаосе. Обратно положил. Сперва Нонна.
– Уходи.
– Дождь!
– Нормально!
– Да? А ты знаешь, что он тут вытворял?!
– Главное, что ты тут вытворяла!
– Да? А он слушался меня? Только ты уехал, он сразу встал и куда-то пошел. Меня отшвырнул. И с лестницы грохнулся. Все сбежались. Он лежит в крови! “Это ты, Нонна, его спихнула?” Да мне его и на миллиметр не сдвинуть! “Скажи, отец!” – я его прошу. Молчит, только сопит. Все, на меня озираясь, как на убийцу, втащили его. Через пять минут снова грохот. Тумбочку с плитками своротил! Лежит на полу, улыбается. “Чайку, говорит, решил попить!” – “А меня ты не мог спросить?” – “А это не твое дело!” – говорит злобно… Это пока ты еще до станции, наверно, не дошел! А что потом – я уж не рассказываю!
Потом уже и люди озлобились – столько раз его поднимать! Решили столом его и креслами задвинуть – и вот результат! – заплакала, утирая слезы грязным кулачком.
– Листы собери, – произнес вдруг отец совершенно спокойно.
Поразило меня полное его спокойствие. Казалось, только что был унижен и растерзан.
– Что? – повернулся я к нему.
– Листы собери.
Сам лежит… как лист!.. и командует.
– Сначала тебя, отец, надо собрать… где тапки твои? Один вот… а другой?
На это не реагировал. Тапки не интересовали его. Тапки его – моя проблема. Главную команду он дал. Ползая, собирал листочки. Разной степени желтизны. Есть уже и совсем свежие – но желтые сплошь исписаны, а на новых – неразборчивые каракули, часто только в начале листа и внизу. Заметив, что я их разглядываю, спросил:
– Разобрать можно, что ль?
– Ну почему… можно, – ответил я, для убедительности поднеся пару листочков к лицу.
Подцепив за столешницу, поставил стол. Положил кипой листы – вряд ли в хронологической последовательности.
– Дай лист, – протянул руку с пола.
– Прямо “дай”? Может, ты встанешь сначала?
Молчал с каменным спокойствием. На предложение мое не реагировал.
Мол, это твоя уж забота, куда грешное мое тело приткнуть, главное – листы дай. Я поднял стул, улетевший почти к двери, поставил перед столом. На столешнице ерошились листы. Батю усадил. Он схватил верхний, поднес вплотную к глазам, как-то весело щурясь, разглядывал. Потом бросил его на стол, выхватил из середины. Тоже разглядывал минуты две, бросил. Повернувшись на стуле, весело смотрел на меня.
– Ты чего сочиняешь-то?
– Ну… – Я слегка застеснялся, решив, что он спрашивает про мои труды.
– Ни хрена ведь не разобрать, – кивнул на свои листки
Никакого страдания в его облике я при этом не ощутил. Словно он с какой-то мелкой оплошкой столкнулся, а не с концом всех дел.
Наоборот, я в какой-то растерянности был, не зная, как и продолжить.
– Да-а-а, – произнес он, – придется…
Он задумчиво умолк. Неужели скажет – “это дело кончать”? Вот тогда энергия его действительно окажется неуправляемой, и уж покрутимся мы! Сейчас сила его в этих листочках, как жизнь Кощея в яйце, а вот ежели она вся на нас обрушится – тогда попоем!
– Васько надо звать, диктовать ему! – произнес он несколько сокрушенно. Единственное, что огорчало его /сейчас,/ – что придется диктовать любимому ученику, не полностью, к сожалению, одобрявшему последние его открытия в области теории. “Нету /полностью преданных,/ полностью разделяющих!” Вот что бесило его сейчас!
Слабое слово – “огорчало”. “Бесило” – вот! Что у его ученика, тоже уже профессора, могут и свои быть дела – отцу даже в голову не приходило!
– Мыло дай! – сказал он резко.
По полной неожиданности – не понял его. Потом вспомнил, что “мылом” он грубо называет мою пенку для бритья с запахом флердоранжа.
– Ты что? Бриться решил? Третий час ночи!
Да-а-а, богатый сегодня день!
– А что – поздно, что ль?
…Если верить Маргарите Феликсовне – и врачам… то неизвестно, сколько раз он успеет еще побриться…
– Давай! – протянул ему новый цилиндрик “шейва”.
Нонна, переживая свое поведение, ходит на дожде под вспышками молний и скоро полностью смоет с себя вину. Отец, накрутивший душистую белую пену на щеки – счастлив, как Дед Мороз. Счастлив и я.
7
– Отец! Делай все прямо туда! Не срывай их! Прошу тебя. Я их специально тебе привез! Понимаешь?
– Не понимаю!
– А что ты понимаешь!?
– Понимаю… что мне надо в уборную сходить.
– Не пойдешь ты больше в уборную! Не могу я тебя больше волочь!
Я тоже старый человек! Понимаешь?
– Не понимаю.
Три дня уже продолжается эта воспитательная работа!
– Сейчас поймешь!
Взял его целлофановый баллон, с желтой солью на внутренних стенках, аккуратно поставил по центру комнаты, затем открыл дверь на крыльцо и ударом ноги вышиб банку на улицу.
– Теперь понял? Нет у тебя больше этой штуки! И в клозет я тебя больше не поволоку! Грыжа у меня – помнишь, может быть? От тебя, кстати, по наследству досталась! Вот – памперсы! Видишь? Памперсы на тебе! Ну… давай.
Страдание искривило его лицо. Человеку, уважающему себя, совершить
“младенческую оплошность” на глазах у людей! Не дай мне бог до этого дожить. Но тут – никуда уже не денешься.
– Ну прошу тебя! Я устал, понимаешь? Постарайся.
Постарался.
– Молодец. Спасибо тебе.
За это, вообще-то, странно благодарить… но это если со стороны. А я, честно, так извелся и так обрадовался, что абсолютно искренне благодарил!
– Нонна! Подойди сюда. У нас тут есть с тобой работа.
Нонна, отворачиваясь, подошла.
– Значит, так. Четко по программе. Бери мусорный мешок. Встряхни его, расправь. Положи на стул…
– А ты только командовать будешь?
– Отнюдь! Я сейчас его приподниму и буду держать. А ты мгновенно расстегивай и вытягивай из-под него… все это. Особенно можешь не разглядывать – быстро складывай и запихивай в мусорной мешок.
Закручивай его – и бегом на помойку. Остальное сделаю я… Приготовились!
Поднял. Натужно кряхтя, его держал. Нонна рекордно быстро сработала: минута – и ее уже нет. Если б она и другую работу так делала – но другую работу она не ненавидит так, поэтому делает медленней.
Уф-ф! Отпустил отца. Чуть передохнув, повалил его на бок, подтер, потом уже лиловые пролежни на заду обдал желтым жирным спреем – облепиховым маслом, растер салфеткой. Сколько пятен уже на нем, непроходящего темно-фиолетового цвета. Спрея не хватило. Тут и он их увидел.
– Да-а. Что-то я зацвел. Видно, скоро созрею…
Чистый памперс я подсунул сам, поддернул, застегнул липучками.
Повалил батю.
– Спи!
– Не молоти отца-то! – произнес он жалобно.
– А что, батя, – сравнимо с молотьбой?
Ночью мы неоднократно сходились с ним – он поднимался и шел в темноте, как медведь-шатун, я встречал его объятьями – через секунду бы он грохнулся! – и некоторое время мы, тяжко сопя, боролись, потом я подсечкой кидал его на тахту, держал, шепотом объяснял ему, что ходить ему нельзя, а пора уже использовать высокие фекальные технологии… Он использовал. Я их ликвидировал. Мусорный бак заполнился – утром соседки убьют меня!
И опять легкую дремоту разрывал резкий шорох – это он срывал памперсы и, держа свой могучий орган наперевес, двигался к крыльцу – чтобы рухнуть оттуда вслед за струей. Перехватывал его, возвращал к технологиям. Засыпал – и снова просыпался от шороха. Шел к нему, перехватывал, валил после яростной борьбы. Прятал и застегивал его вольнолюбивый член. И снова – просыпался от шороха. За эту ночь я нагляделся на орган, породивший меня, больше, чем за всю предыдущую жизнь! Потом, когда просыпаться становилось все тяжелей, я снимал и надевал памперсы, уже не открывая глаз, все делал на ощупь, как слепая медсестра. Встав, как боксер после десяти нокдаунов, в очередной раз, я с удивлением увидал, что сосны озарены солнцем.
