Валерий Попов - Комар живет, пока поет

Валерий Попов

Комар живет, пока поет

повесть

1

– Так что готовьтесь к последней неприятности! – сказал врач.

– Надеюсь, в моей жизни? – вяло пошутил я.

– Нет. В его!

– Да? А мы собирались на дачу его везти.

– Никаких противопоказаний. Постарайтесь только, чтобы это прошло без дополнительных потрясений.

– Но там вас не будет!

– Ну, будет другой врач… который скажет вам то же самое. Готовьтесь!

– И как я должен готовиться?

– В основном – морально… ну и материально, конечно.

– Лекарства?

– Лекарства тоже вреда не принесут. Но главное – представьте, что бы ему хотелось… под конец жизни. Вы знаете, что сейчас для него самое важное?

– О да!

– Надеюсь, он нас не слышит?

– Он вообще плохо слышит! А особенно – через стены!

– Сочувствую вам. И желаю присутствия духа. Терпения. И, как говорили в старину, милосердия.

– Спасибо.

Он нас не слышал – но зато мы его слышали! Уже довольно длительное время из его комнаты доносился какой-то периодический душераздирающий треск, природу которого я никак не мог понять.

– Что это он у вас там разбушевался?

– Хотите посмотреть?

– Нет. Мне пора. Это уже ваше.

– Спасибо.

Проводив доктора, я пошел к отцу.

– С-с-сволочь! – долетело оттуда. Это он так разговаривает с непослушными вещами. Д-а-а! Вот уж не ожидал! Вытащил с полки на стол тяжеленный кубометр клейких пахучих дерматиновых папок, спрессованных собственной тяжестью, и теперь с треском их разделял – дипломы, почетные грамоты, поздравления – слипшаяся его жизнь.

– Это не берем, что ль?

– Ну… тут, я думаю, будет сохраннее.

– В утиль, что ли, сдать? – усмехнулся он мрачно.

– Не лютуй, отец! Вот эту же совсем недавно тебе принесли – от губернатора.

– Эту всем принесли.

– Ну остальное-то – не всем!

– Нету сил выкинуть. А ты не хочешь мне помочь!

– Тут я тебе не помощник!

Хотел сказать: в твоих закидонах, – но не сказал.

– Тебе надо науку твою дописывать, – бодро сказал я.

– Я тут сделал, чего ты просил. – Он протянул потертую папку с растрепанными шнурками. – Что я помню, конечно.

Его жизнь.

– Спасибо.

Со двора донеслись гудки. Кузя! Я сунул папку отца в свою сумку. Вперед!

Как мне нравится наша квартира! Особенно когда нас там нет. Как раз сейчас всю ее залило солнцем. Вздохнул, взвалил на спину узлы и, шелестя ими по стенам, спустился. Нонна как раз вела под ручку отца

– он шаркал ногами очень медленно. Отвык выходить. Его могучий лысый кумпол свесился и раскачивался. Да! Пока свежий воздух не слишком хорошо действует на него! Впрочем, какой тут воздух – один угар!

Кузя, выскочив из машины, с удивлением смотрел. Год назад, в прошлый переезд, батя иначе выглядел. Сразу раскритиковал Кузин автомобиль.

Теперь – не совсем, мне кажется, даже понимает, что происходит!

Подавляя ненужные эмоции, я протиснулся с узлами вперед, крякнув, взвалил их на крышу авто, на ржавый багажник. Автомобиль жалобно заскрипел, скособочился. Кузя застонал, вскинув руки. Ничего! Сейчас батей уравновесим! Задвинул его. Автомобиль выпрямился.

– Веревку лови! – скомандовал Кузе. Не дать, главное, ему опомниться.

Прикрутил узлы к багажнику. С Нонной залезли на заднее сиденье.

– Вперед!

Кузя, испуганно озираясь, выруливал со двора. Кругом кишел малый и средний бизнес – ящики, коробки, фургоны. А когда-то был красивейший двор!

– Батю своего придерживай! Падает! – процедил Кузя сквозь зубы.

И это представитель одного из прогрессивных течений нашей политики!

Где же сострадание к ближним?

– Слушаюсь! – откликнулся я. Излучать уверенность во всех направлениях – моя обязанность. Мне бы кто уверенности одолжил! Я вытянул из джинсов ремень, закинул бате на грудь, пристегнул к сиденью.

– Как-то ты жестко, – пробормотал Кузя. Вот оно, сострадание.

– Рули!

Мы выехали на шикарный Невский, слегка подпортив пейзаж. Ничего!

Перебьются! Перелетели Неву. Отец вдруг вышел из глубокой задумчивости, повернулся и произнес, стеснительно улыбаясь:

– Слушай… надо бы вернуться.

– Что забыли?! – рявкнул я.

– “Всемирную историю”! – совсем уже стеснительно произнес он.

– Двадцать восемь томов? – воскликнул я.

Кузя в ужасе заюлил рулем и чуть не съехал в реку. Двадцать восемь томов расплющили бы его коробочку! Отец писал капитальный труд -

“Историю селекции с древнейших времен”, и “Всемирная история” ему, конечно, была нужна… но возвращаться – плохая примета. Тем более я и не собирался эту “Историю” брать.

– Пря-ма! – я Кузе сказал, а отцу ласково объяснил: – Отдыхать едем.

2

Отдых начался своеобразно. У Разлива шоссе ремонтировалось. Мы телепались по узкой объездной дороге в облаке дыма и пыли. Вначале отец вроде бы поперхнулся, закашлялся, потом стал хрипеть.

– Сворачивай! – Я ухватил Кузю за плечо.

– Куда?

– В улицы давай!

Боюсь, что Кузя в последний раз меня перевозит.

Я видел в зеркале, что глаза отца вылезли, обычно ласковое, насмешливое выражение исчезло, появилась какая-то муть.

– В больницу рули! Вот сюда, налево.

Пятнистый охранник – уже и в больницах зачем-то охранники! – сначала нас даже не пускал, отмахивался. Потом, пригнувшись, увидел отца и взмахнул шлагбаумом.

Просто райский сад какой-то, а не больница! Вот здесь и отдохнем.

У приемного покоя я схватил каталку, пустил ее по пандусу.

Взгромоздил на нее отца. Колесики встали поперек. Пришлось нагибаться, поправлять. Въехали. Глаза отца закрыты, распахнут рот.

Кадык его прыгнул: сглотнул. Нагретая солнцем большая комната.

– С чем пожаловали? – бодро встретил нас лысый доктор.

– Вот… отец.

– Да, да… И что вы хотите?

– Но он, по-моему…

Врач потрогал его шею.

– Жив! – сообщил он.

– И… что?

– Все! А что вы хотите? Сколько ему?

– Девяносто четыре.

– Прекрасно! Но что вы хотите от нас? Мы можем только восхищение свое выразить. Он у вас богатырь!

– Так не хотите… богатыря?

– Не! – весело воскликнул тот. – Вы куда, вообще, направлялись с ним?

– На дачу.

– Прекрасно!

– А больница?

– Скажите, мы раньше с вами не виделись? – вдруг произнес он.

– Да какое это имеет значение?! – вспылил я.

Доктор вздохнул: приятной беседы не получалось.

– Он что принимает у вас?

Я достал из отцовских шаровар упаковку, показал.

– М-м-м. Это, пожалуй, слишком сильно – по половинке лучше.

Веки отца дрогнули. Услышал что-то?

– Богатырь! – снова восхищенно воскликнул доктор.

Это счастье в приемном покое уже начинало меня утомлять. Уборщица, что терла пол мокрой тряпкой, внесла ясность.

– За восемьдесят лет они не берут – запрещают им. Раньше в

Зеленогорске хоть принимали, а теперь закрыли и там.

Богатырей старше восьмидесяти не берут. А хилых – тем более!

– Вот и глазки открыли! – умилился эскулап.

Отец внимательно смотрел на него, словно изучая. Потом, чем-то удовлетворенный, закрыл глаза. Наш хозяин, видимо, перепугался: как бы не навеки закрыл.

– Так что давайте его в машинку вернем, – улыбнулся он виновато.

Все-таки, наверное, такой врач лучше, чем никакой? Слабое утешение.

Главное, что и мне никак не содрать сладкой улыбки. С таким радостным хамством бороться трудней.

– Валерий… – просипел батя.

– Что, отец?

– Едем домой.

И тут еще бузит! В приемном покое!

– На дачу, отец.

– Ну, я вижу, у вас еще есть о чем поспорить, – заспешил доктор. -

Очень было приятно, поверьте. И запомните: уже можно по половинке! – как большую радость напомнил он.

– Вы гений, – на прощание сказал ему я.

Так. Одно важное дело сделали: с медициной покончили. Отца заносило на поворотах, но, как только что нам было указано, это лишь наши проблемы!

– Стоп.

Я вылез из машины, не разгибаясь, отпахнул низкие ворота, которые тут же завалились набок… ну совсем как батя! Мы въехали, остановились. Вот это тишина!

Впрочем, не все так уж глухо в этом замшелом царстве – “будка

Ахматовой”, в которой нам предстоит жить, как и многим предыдущим жильцам, выделяется среди прочих домов своей свежестью – был ремонт.

В прошлый год совсем уже догнивала будка, разваливалась – и вдруг!

Пошел я в унынии на местное кладбище, пообщаться с друзьями, которые там. Бывало, я с грустью думал, что и сам лягу рядом, но – изменились времена – теперь там кладут людей совсем иного рода, так что для личной грусти нет повода, да и возможности: это раньше можно было позволить себе такую роскошь. У могилы Ахматовой вдруг увидел знакомого, но не сразу узнал… Припухлость как бы навсегда обиженных губ… Неповторимый темно-оливковый цвет кожи… Дима Бобышев! Один из четырех знаменитых “ахматовских сирот”. С ним был румяный человек в очечках. Александр Петрович Жуков. Тоже знакомый с тех лет – как многие геологи, сочинял стихи. “Как дела?” – “Как у всех”, – ответил тот. Дима почему-то мрачно усмехнулся – впрочем, такая улыбка у него с ранней молодости была. Подъехали. Выпили. Да-а-а, будка не в лучшем виде предстала!