Роберт Уоррен - Приди в зеленый дол
Моя посуду, потому что у поварихи был выходной, она слышала, как он топает на втором этаже, и иногда сквозь потолок и стены до неё доносилось: «Та-та-та-та-та» — и хохот.
На следующий день он поехал в Нэшвилл, остановился возле большого серого здания, увешанного удалыми плакатами, и без очереди .протолкался к столу.
— Запишите меня в морскую пехоту, — сказал он. — Я хочу быть офицером.
Ему дали бланк и велели идти к другому столу, где были приготовлены чернильницы и перья. Сандер взгромоздился на табурет, схватил ручку с жёваным концом и начал потеть.
Его будто посадили за парту. Ему готовят какую-то гнусность! В нем закипал гнев. Мощными пальцами он переломил ручку пополам и посмотрел на обломки.
— Силён как бык, — сказал он громко и загоготал. Потом подобрал обломок с пером, неумело обмакнул и начал писать.
На медицинской комиссии ему сказали, что у него неладно с давлением, и посоветовали обратиться к врачу.
— А это видали? — заорал он перепуганной комиссии, сопровождая свой вопль недвусмысленным жестом.
Он проторчал в Нэшвилле неделю, пытаясь попасть в пехоту, во флот, даже в строительный батальон. Повсюду ему говорили, что у него повышенное кровяное давление. Все ему советовали обратиться к врачу. И всем он отвечал одно и то же: «А это видали?»
Вернувшись в долину Спотвудов, он подолгу мрачно сидел у огня или бродил по дому, злобно поглядывая по сторонам. А то вдруг бросался в конюшню, седлал лошадь и на весь день, а порой и на всю ночь уносился бог знает куда. В один из таких дней он и загнал свою кобылу: она повалилась в бурую грязь, на морде у неё висели клочья красной пены, а он кинулся в дом за ружьём.
Сандерленд Спотвуд ни слова не сказал жене о том, что произошло в Нэшвилле. Он с ней вообще не разговаривал. Даже по ночам, лёжа рядом с мужем в постели, Кэсси лишь по его прерывистому дыханию догадывалась, что он не спит.
Однажды апрельским днём она сидела в спальне у окна и штопала; краем глаза она видела, как через двор к заднему крыльцу прошла какая-то женщина. Кэсси решила, что это повариха. Потом сообразила, что до ужина ещё слишком далеко, встала и вышла из комнаты. Когда в заднюю дверь постучали, Кэсси уже спускалась по лестнице.
В дверях стояла Арлита, жена Бентона.
— Входи, — сказала Кэсси, глядя на неё и уже зная, что сейчас произойдёт что-то важное.
Никогда прежде Кэсси не видела лица этой женщины. Случалось, она издали замечала, как та идёт пешком или едет в старом форде по дороге к дому, который арендовал у Спотвудов её муж, три месяца назад сбежавший в армию, — и это в начале весны, когда на ферме дорога каждая пара рук. Только теперь, впервые оказавшись с ней лицом к лицу, Кэсси поняла, что прежде вообще никогда по-настоящему не видела чёрного лица. Оно было не черным, а жёлто-коричневым и как будто прозрачным.
— Что тебе? — спросила Кэсси.
Но та смотрела на неё задумавшись, словно и ей почудилось что-то странное в лице Кэсси. В пустом доме стояла тишина, за окнами ярко светило солнце, шелестела зелёная листва. Наконец, оторвавшись от своих мыслей, негритянка сказала:
— Сами, что ли, не знаете?
— Ты что, забыла, что должна говорить мне «мэм»? — сказала Кэсси, удивляясь своим, словам, недоумевая, откуда они взялись, потому что она ни о чём не думала в эту минуту, только чувствовала какое-то весёлое головокружение, словно ветерок шевелит молодые листочки в лучах весеннего солнца.
— Да, мэм, — говорила жена Бентона, спокойно глядя на неё, — да, миссис Спотвуд. Извините. — И поскольку Кэсси не нашла, что ответить, начала снова: — Так вы не знаете?
— О чем?
— Мой муж, он уехал, — сказала она, — уехал на войну.
— Да, — раздражённо сказала Кэсси, — сбежал перед самой пахотой, когда и так рук не, хватает.
И снова собственные слова удивили её, потому что она ни о чём таком не думала, слова сами шли ей на язык неизвестно откуда.
— Так вы не знаете? — тихо спросила женщина, заглядывая Кэсси в глаза. — Не знаете, что тут делается? Неужто так и не узнали, за столько-то лет?
Она замолчала, но Кэсси уже все поняла, и опять это головокружение, словно листва, освещённая солнцем, трепещет у тебя перед глазами. Как странно, когда вдруг что-то узнаешь, когда из темноты неведения вдруг возникает отчётливая мысль, почему-то начинает радостно кружиться голова, даже если то, что ты узнала, — ужасно. Будто вдруг становишься самой собой.
В тот вечер, после ужина, когда Сандер ещё допивал свой кофе, она сказала:
— Послушай, Сандер.
— Чего?
— Я все знаю, — сказала она, сама удивляясь своему бесстрашию. Своей независимости.
— Что ты знаешь?
— Жена Бентона сегодня приходила ко мне.
Он насмешливо оглядывал её. Потом сказал:
— А ты, значит, воображала, что во всем округе, кроме тебя, никто юбки не носит? — загоготал и отхлебнул кофе.
— Ты не понимаешь, Сандер, — терпеливо объяснила она. — Ты думаешь, я к тебе в претензии. Не в этом дело. Мне всё равно. Даже если бы ты побил меня, мне и то было бы всё равно.
Бесстрашие и независимость все ещё не покинули её.
— Ну так чего же ты суёшься?
— А вот чего. Ты ведь прогнал её мужа. Но её прогонять нельзя. Она ждёт ребёнка. От тебя. Ты должен для неё что-нибудь сделать. Если бы ты…
Он хохотал до слез. Потом, уняв смех и утирая глаза тыльной стороной ладони, сказал:
— Так ты думаешь, у меня денег куры не клюют. Оттого-то эта коза, твоя мамаша, и решила меня на тебе женить. А ты думала, я не знаю?! Ну так вы просчитались. Денег у меня нет и не будет. И я плюю на это дело, — он поднялся со стула и снова захохотал. — Но пусть кто-нибудь посмеет сказать, что Сандерленд Спотвуд не способен быть джентльменом. Мне стоит только захотеть! Я джентльмен, и возмещу убытки. Джентльмен я или нет, черт побери!
Он расправил плечи и поднял голову в наивной попытке принять солидную позу.
— Я заплачу этой чёрной кошке и, сверх того, раз она тебе так полюбилась, поселю её у тебя под боком. Соседками будете! Отдам ей в пожизненное .владение халупу, в которой она проживает, плюс сорок акров земли — мой лучший участок. Вот так. Живите в мире.
Он хохотал.
Она молчала, а когда затихли раскаты громового хохота, сказала:
— Сандер.
Он поглядел на неё.
— Сандер, — сказала она, — я только сейчас поняла. Ты совсем не плохой человек. Просто с тобой что-то случилось и ты стал сам не свой. Просто ты тронутый, Сандер.
Он все ещё смотрел на неё, но уже совсем другим взглядом, в котором что-то медленно просыпалось, и вдруг сверкнул глазами, как в тот вечер в «кабинете», когда он сперва обнимал её за ноги, а потом вскочил и выбежал вон.
— Сама ты тронутая, — сказал он, и его голубые глаза засветились влажным блеском, — сама ты тронутая. Чёртова ледышка!
И опять в его взгляде было что-то непривычное.
— Сказать тебе, сказать тебе, о чём я думаю по ночам?
Она промолчала.
— Я бы тебе раньше сказал, да раньше я и сам не знал. Только сейчас вдруг понял. Я думаю: вот была бы забава — растопить эту ледышку! Я затем и полез к тебе в кровать, что хотелось посмотреть, как ты растаешь.
Он снова засмеялся. Потом спросил:
— Знаешь, над кем я смеюсь?
Она промолчала, а он продолжал:
— Над самим собой. Какой же я был сосунок. Я думал, я настоящий мужчина. Нет, не тот я был мужчина, чтобы тебя растопить.
Теперь он глядел на неё притихшими, почти нежными, задумчивыми глазами.
Что-то робко шевельнулось в её душе, как в ту ночь в «кабинете», а все остальное вдруг показалось дурным сном.
Но он уже снова хохотал.
И говорил:
— Да ты на это просто не способна!
В начале осени после недолгой болезни умерла её мать. На похоронах она не пролила ни слезинки. Она завидовала тем, кто плакал, и думала, какое им выпало счастье — быть собой, иметь и терять, и чувствовать, как слезы катятся по щекам.
Приехав после похорон домой, она почувствовала, что с ней что-то происходит. Сначала ей показалось, что она наконец заплачет, и это её обрадовало. Но она не заплакала, а засмеялась, засмеялась оттого, что не могла плакать на похоронах родной матери. Потом ей говорили, что, начав смеяться, она уже не могла остановиться.
Сразу после рождества — рождества сорок второго года — её поместили в нервную клинику доктора Спэрлина, под Фидлерсбэргом.
Весной сорок шестого года Сандера хватил удар. Сай Грайндер, успевший побывать на войне и вернуться, вёз кукурузу по дороге и увидел Сандера Спотвуда, лежавшего на крыльце. Он втащил его в дом и позвонил доктору Такеру, который приехал, оказал больному посильную помощь и известил о случившемся Маррея Гилфорта. Для Сандерленда Спотвуда, ставшего просто тушей с пустыми и чистыми, как у младенца, глазами, ничего уже нельзя было сделать, только класть ему в рот еду, лить питьё, убирать нечистоты и почаще обтирать кожу.
