Герд Фукс - Час ноль
Хаупта все знали, любовь, которой пользовался в округе отец, пошла на пользу и ему. А его отца и в самом деле любили — именно здесь, в Верхней деревне, его любили особенно. И даже у самого Хаупта был здесь друг: Эрих. Эрих улыбался всякий раз, завидев Хаупта. Эриху было двадцать семь лет.
— Эрих, да не ходи ты вечно по пятам за господином учителем! — кричала на него мать, пытаясь задержать его.
Но Эрих вырывался и, тяжело ступая, уже несся следом за Хауптом, по наивности полагавшим, что на этот раз ему удалось ускользнуть. Эрих весело смеялся, из горла у него вылетали торжествующие булькающие звуки.
— Вы уж позвольте ему немножко проводить вас, — говорила в таких случаях мать Эриха. — Просто не обращайте на него внимания.
Когда Хаупт проходил мимо их дома, Эрих, топавший следом, гордо махал матери рукой. В магазинах Эриха всегда пропускали без очереди. Ему стоило только протянуть сумку, деньги, материнскую записку и карточки. К работе, которая требовала координированных движений, он был неспособен. Зато Эрих мог таскать тяжести. Если где-то требовалось разгрузить картофель или мешки с зерном, он тут же с величайшим усердием приступал к делу. Впрочем, ни один крестьянин не разрешил бы ему поднять больше, чем мог поднять он сам.
— Он вам не мешает? — спрашивала Хаупта мать Эриха.
— Нисколько, — отвечал Хаупт.
Однажды деревенский дурачок приблизился к нему слишком близко. Хаупт разглядел слюну на подбородке Эриха, язык, тяжело бившийся во рту. Зато глаза у Эриха сияли.
— Кстати, с ним вполне можно разговаривать, как со всеми, — сказала мать. Эрих восторженно забормотал что-то невнятное. Хаупт вытер вспотевшее лицо. И покорно двинулся вперед.
Из своей комнаты Хаупт мог слышать, как мать Эриха кричала что-то во дворе. Он наблюдал, как она развешивала белье, колола дрова, перетаскивала в дом поленья, выплескивала после стирки грязную воду, и всегда-то за ней гнался один из ее детей; а то она сама гонялась за кем-нибудь из них, на ходу читая ему мораль. Выполняя работу по дому, она все время кричала что-то резким, пронзительным голосом. Два года назад у нее родился шестой ребенок.
Порой, ночью, бросив взгляд в окно, Хаупт натыкался на ухмыляющееся за стеклом лицо Эриха. Он никогда не мог сказать, как долго уже наблюдал за ним этот несчастный. В таких случаях он просто вставал и впускал Эриха в комнату. Тот усаживался на стул рядом с дверью. Никакими силами нельзя было заставить его пересесть поближе. Поначалу Хаупт пытался читать дальше, но сосредоточиться не мог. Время от времени он поднимал голову и улыбался Эриху. Если паузы между его улыбками становились слишком долгими, Эрих принимался нервно шарить в карманах брюк. Тогда Хаупт попробовал читать ему вслух:
«Может, а точнее, должно прийти время, когда мораль предпишет человеку оставить в покое не только окружающих, но и самого себя; должно прийти время, когда человек уже на земле осушит все свои слезы, пусть хоть из гордости!»
Эрих прислушивался, склонив голову набок. Казалось, больше всего ему нравились стихи.
… и дух,Как древле, вдохновенной речьюСам о себе возвестит в грядущем[15].
На этом месте Эрих обычно издавал глубокий вздох и согласно кивал.
Как-то раз Хаупту пришла хорошая мысль. Он спустился в Нижнюю деревню и принес свою виолончель. Но играть на ней не стал, только тронул слегка струны.
До-соль-ре-ля. Эрих улыбался. Склонив голову набок, он прислушивался к замирающим в ночи звукам.
Никто, в том числе и Георг, никогда не спрашивал Хаупта, что он нашел, приехав к матери. Был уже почти полдень, когда он, расспрашивая всех подряд, наконец-то разыскал дом, где она вроде бы жила. Он постучал, но никто ему не открыл. Обойдя хибару кругом — домом назвать это было невозможно, — он увидел женщину, развешивающую белье, в одном легком халатике, под которым явно ничего больше не было. На слабо натянутой, провисшей веревке она прикрепляла прищепками кальсоны поразительных размеров, огромнейшие бюстгальтеры. На ногах с выступившими венами не было чулок, а стоптанные шлепанцы были довольно неопределенного происхождения.
Хаупт уже собрался было спросить ее о матери, как вдруг понял, что это она и есть.
Шарлотте Хаупт пришлось даже вынуть изо рта сигарету — так рассмеялась она, когда, подняв глаза, увидела сына, растерянного парня в солдатской форме, опиравшегося на палку, — ну точно распятый Христос.
— Что у тебя за вид! — воскликнула Шарлотта Хаупт.
— То же самое я мог бы сказать и тебе, — ответил Вернер Хаупт.
— Вылитый отец, — сказала Шарлотта Хаупт. — Хорошо, что ты все это преодолел. Теперь уж, наверное, хуже ничего не будет. Я ждала тебя. Точнее, кого-нибудь из вас. Да входи же. Пельц, почисти картошки чуть больше — у нас гость. Ну, присаживайся.
Над плитой висело белье. В чане булькала мыльная вода. Пахло горьким дымом. На столе разбросаны были остатки завтрака. В углу, занимая почти половину помещения, возвышалась огромная кровать, развороченная, какой ее оставили после сна. Шарлотта Хаупт освободила сыну стул. Налила шнапса в две рюмки, явно бывшие уже в употреблении, и одну пододвинула Вернеру. Колокола на соседней церкви пробили полдень.
Сама Шарлотта уселась в углу, широко раздвинув ноги, так что видно было белое, с синими венами тело. Вошел Пельц с ведерком начищенной картошки, повязанный фартуком. Огромный бесформенный человек, с картофелеобразной головой без шеи.
— Я знаю, что ты думаешь, — сказала Шарлотта Хаупт. — Но мне на это наплевать. Сейчас мне на многое наплевать. Пельц, садись и выпей с нами.
Пельц взял стул и уселся. Он молча улыбался в рюмку, наполовину отвернувшись от Хаупта.
— Я знаю, что сейчас происходит в твоей маленькой гордой головке, — сказала Шарлотта Хаупт. — Тебе кажется, что вот теперь-то ты кое-что понял. Точно как твой отец, тот тоже всегда все сразу понимал. Да перестань ты таращиться на Пельца. Сейчас же перестань таращиться на него.
— Да пусть таращится сколько хочет, — сказал Пельц. — На меня всегда все таращились.
— Как вы мне осточертели там, в вашем захолустье, на горе, — сказала Шарлотта Хаупт. — В этом дерьме. С каким трудом держала я себя в руках. Разыгрывала перед вами клоуна. Унижалась. Убивала в себе все.
За густыми зарослями бобов, гороха и фасоли высилась гора ржавеющих автомобильных кузовов, погнутых и сломанных кроватей, проржавевших ведер, консервных банок. А под самым окном теснились клетки с вечно жующими кроликами, кудахтающими курами.
Шарлотта Хаупт решила сварить овощной суп. И вышла, чтобы нарвать гороху.
— Помочь вам? — спросил Хаупт.
— Да, можете почистить фасоль, — ответил Пельц. — Не знаю, понятно ли вам, такому молодому человеку, — продолжал он, — это же неоценимый подарок судьбы: еще раз испытать любовь. Но в нашем возрасте человек уже не имеет права на любовь. Все считают это отвратительным.
Суп на редкость удался, и незадолго перед тем, как попрощаться, Хаупт неожиданно для себя рассмеялся. Он смеялся над своими ногами и над старыми лохмотьями, что были на нем. И еще потому, что светило солнце. И кудахтали куры. И потому, что кончилась война.
В Нюрнберге шел международный процесс, в Потсдаме определяли будущее Германии, повсюду говорили о плане некоего мистера Моргентау[16], и вот однажды утром в конторе бургомистра появился Цандер-младший, Олаф Цандер. Он потребовал, чтобы его провели прямо к лейтенанту Уорбергу. На письменный стол Уорберга он взгромоздил продолговатый ящик.
— Я принес вам, — торжественно объявил Олаф Цандер, — коллекцию охотничьего оружия, принадлежащую моему отцу. Вот, пожалуйста, удостоверьтесь сами.
Но Джеймс Уорберг тут же захлопнул крышку ящика.
— Прошу вас, взгляните! — воскликнул Олаф Цандер.
Лейтенант Уорберг отступил на шаг назад.
— Там есть прекрасные вещи!
Уорберг сел за письменный стол сержанта Томпсона.
И почему этот kraut так уверен, подумал вдруг Джеймс Уорберг, что я не поставлю его старика к стенке. Ведь все эти огнестрельные игрушки давно должны быть сданы.
— Я мог бы немедленно отдать приказ расстрелять вашего отца, — сказал Джеймс Уорберг и, уже выговаривая эту фразу, понял, что тем самым он признал, что этого не сделает. Он мрачно уставился на стоящего перед ним чиновника, наполовину уже облысевшего.
— Там есть чрезвычайно интересный экземпляр, — сказал Олаф Цандер.
— Еще раз откроете ящик, и я вас пристрелю, — отрезал Джеймс Уорберг. Он вытащил пистолет и положил его перед собой на стол.
— Как вам угодно, — пробормотал Олаф Цандер и отошел от ящика.
— Поставьте ящик в угол, — приказал Уорберг.
Олаф Цандер послушно отнес ящик в угол комнаты, куда Уорберг показал кивком головы.
