Герд Фукс - Час ноль
— Чемодан у меня на вокзале.
Эразмус Хаупт был почти на голову ниже своей жены, сельский учитель, заместитель директора, словом, незаметная личность. Но в тот вечер он сказал:
— Фройляйн Штайн останется здесь.
Тем не менее одна проблема возникла, и ее нельзя было недооценивать: фройляйн Штайн тоже играла на фортепиано. Точнее, она, как и Шарлотта Хаупт, училась в свое время играть. Но она к тому же изучала еще и композицию. Фройляйн Штайн интересовали крупные течения в развитии современной музыки. Образование же Шарлотты Хаупт остановилось, можно сказать, на Вагнере. Не то чтобы фройляйн Штайн имела что-нибудь против Брамса, по ведь был еще, к примеру, и Дебюсси и — тут она немного помедлила — Шёнберг. Она направилась к роялю.
— Вы позволите?
У нее был на удивление низкий альт. Стоя, она взяла несколько аккордов.
Под защитой лиственного кроваТихий голос говорит о боли,И, как снег, звездинки реют снова[12].
Аккорды падали, словно осколки, все более мелкие, все более напряженно звенящие, неудержимые в своем падении.
Воображенье — будь вечно со мной.
— Разве не так? — спросила фройляйн Штайн, обернувшись.
— А что, собственно, вы этим хотите сказать? — спросила Шарлотта Хаупт в растерянности.
Шарлотта, напротив, любила нарастающие, ликующие финалы, и если фрау Байсер нужно было что-то обсудить с Шарлоттой, то, проходя по комнате, она словно продиралась сквозь музыку точно так же, как ее муж, Отто Байсер, проходя по цеху, словно продирался сквозь шум печатных машин к мастеру, если нужно было что-то с ним обсудить; фрау Байсер изо всех сил напрягала голосовые связки, но этот крик в общем шуме воспринимался вполне естественно: «Госпожа директорша, жаркое подгорело» или «В этом доме что, нет яиц?»
Вот почему подобное тройное пианиссимо, всякое там декрещендо, мучительное нисхождение звука на нет — все это было пустое для Шарлотты Хаупт. Она была решительным человеком. Недолго думая, она удрала из дому с сельским учителем, и страшная хула, извергаемая на ее голову председателем земельного суда фон Лобовицем, нисколько ее не тронула, равно как и страшная его клятва, что отныне она по может считаться ему дочерью (очень скоро ему предстояло в отчаянии стучаться в двери ее дома). Бабулю Лотхен, свою мать, она и вовсе не подумала ни о чем спросить; та лишь регулярно посылала ей чек к каждому Новому году. И уж полную бесчувственность проявила Шарлотта Хаупт к посланиям всех своих многочисленных дядюшек и тетушек, владельцев фабрик, полковников Генерального штаба и медицинских советников, которые долго еще просили передать ей при случае, как глубоко они скорбят по ее поводу.
Все эти сожаления передавала ей тетушка Бетти, ее сестра. Тетя Бетти была единственной, кто не признавал семейного бойкота Шарлотты. Как не признавала она и многого другого. Если поздно вечером в доме звонил телефон, то это почти наверняка была тетя Бетти, и почти наверняка она опять была на седьмом небе. Иногда седьмое небо оказывалось в Ницце, иногда в Бад-Швартау или Баден-Бадене. А в апогее очередного седьмого неба находился, как всегда, стройный и молодцеватый, до умопомрачения элегантный, только-только награжденный орденами лейтенант авиации.
— Конечно, нацисты ужасны, — вздыхала тетя Бетти. — Но при чем тут эти мальчики?
И если после прихода последнего поезда из Трира раздавался звонок в дверь, то это тоже почти наверняка была тетя Бетти. Значит, снова случилась беда. Одно из двух: все было копчено либо все было кончено навсегда.
«Кончено» означало, что у юного героя появилась другая, «копчено навсегда» — что юный герой свернул себе шею.
— Так кончено или кончено навсегда? — спрашивал в таких случаях Эразмус Хаупт, заглядывая в комнату к сестрам. И Шарлотта Хаупт, медленно отрывая голову от плеча сестры и поворачивая к мужу залитое слезами лицо, отвечала лишь одно: «кончено» или «кончено навсегда».
Впрочем, тетя Бетти никогда не бросалась в объятия сестры, чтобы не вздохнуть при этом:
— Господи, да ты еще больше потолстела.
Дом Хауптов вплотную примыкал к склону горы, Фройляйн Штайн поселили в мансарде, окнами выходившей на заднюю сторону дома, к отвесной, поросшей дроком и терном, почти неприступной скале. Фрау Байсер была во все посвящена. Завтрак и обед она приносила Фройляйн Штайн в комнату. Вечерами, если опасаться было нечего, фройляйн Штайн ужинала вместе со всеми. О том, что фройляйн Штайн могут обнаружить, в доме заместителя директора Хаупта никогда не говорили. Шарлотта Хаупт и представить себе такого не могла, точно так же как она и помыслить не могла, что с ней самой может случиться что-нибудь плохое. Для нее фройляйн Штайн была всего лишь гостьей, визит которой в силу обстоятельств несколько затянулся. Пожалуй, даже чересчур затянулся.
— Раньше у нас было намного уютнее! — выкрикивала она порой, обращаясь к потолку в спальне, жалуясь и в то же время облегченно вздыхая, пока Эразмус Хаупт расшнуровывал ей корсет.
— Вечные эти дискуссии, — продолжала Шарлотта. — Ну почему что-то обязательно должно быть логичным? Какое отношение имеет логика к музыке? Музыку или чувствуют, или нет. Ко всему подходить с точки зрения разума, все раскладывать по полочкам — как, однако, это типично, — упрекала Шарлотта потолок в спальне.
— Типично для кого? — спрашивал Эразмус Хаупт, лежа рядом в темноте.
— И вообще, что общего имеет этот Шёнберг с увертюрой к «Тристану и Изольде»? Вечно им нужно все испортить.
— Но ведь к роялю она подходит, только когда ее попросят, — возражал Эразмус Хаупт.
На что Шарлотта отвечала:
— И это единственное, что я могла бы ей посоветовать.
Фройляйн Штайн остерегалась всего, что имело касательство к музыке. В остальном же — и Эразмус Хаупт находил, что это высшее проявление такта, — она вела себя у Хауптов весьма даже самостоятельно.
— Фрау Байсер, у меня опять вода в ванной перелилась через край! Фрау Байсер, да куда же вы снова запропастились?
Фрау Байсер была тем утесом, на котором незыблемо покоилось домашнее хозяйство Хауптов. Фрау Байсер отличалась весьма приятной полнотой, и, вообще говоря, служить было ей ни к чему. Муж ее работал печатником и мог прокормить семью — тут с фрау Байсер все соглашались мгновенно, когда бы она об этом ни заговорила, а заговаривала она об этом довольно часто. Но, быть может, фрау Байсер в последний раз закроет глаза на то, что госпожа директорша опять оставила с вечера невымытую посуду. Впрочем, подобные факты отнюдь не означали, что фрау Байсер использовали лишь на черной работе.
Итак, полагалось находить фрау Байсер весьма милой женщиной, но для того, кто с высоты своей мансарды ничего не замечал, да к тому же ни разу в жизни не держал в руках швабры, для того, кто, стало быть, по многим причинам не мог знать, что проделывала фрау Байсер всего за каких-нибудь несколько часов, для того, возможно, и было естественным обронить при случае «но ведь эта женщина тиранит весь дом», пусть даже фройляйн Штайн и делала оговорку, что, конечно же, ее мнение не следует принимать в расчет.
— Этого только не хватало, — вырвалось у Шарлотты Хаупт.
Впрочем, тем самым она оказала фрау Байсер плохую услугу, так как фройляйн Штайн не показывалась два дня, а для фрау Байсер это означало одно: теперь она должна была носить фройляйн Штайн еще и ужин.
Как бы предупредительно ни обращались у Хауптов с фрау Байсер, они попросту ее эксплуатировали, и это было непреложным фактом, ибо на деньги, которые она зарабатывала у Хауптов, фрау Байсер давно уже не могла ничего купить. Денег вполне достаточно зарабатывал ее Отто. И если она убирала грязь у Хауптов, готовила им еду, консервировала фрукты и овощи на зиму, топила — словом, поддерживала дом в порядке, то связано это было не столько с тем робким уважением, которое выказывала ей хозяйка, сколько с личностью самого Эразмуса Хаупта. Удивительно, как преображалась фрау Байсер, когда на кухню входил он, Эразмус Хаупт, невысокий и словно источающий сияние разума. И если критические замечания фройляйн Штайн все чаще избирали своим объектом фрау Байсер, то, возможно, это было связано еще и с тем впечатлением, которое производил Эразмус Хаупт на фрау Байсер, а также с поистине загадочным взаимопониманием между ними.
— Я обязательно поговорю с фройляйн Штайн, — обещал всякий раз Эразмус Хаупт.
Но когда он входил в ее мансарду, когда видел, как она сидит у окна, уставившись на бурую скалу, когда видел ее глаза, такие явно не прусские, тяжелые, темные глаза, у него каждый раз не хватало духа выговаривать ей. И он, и она понимали, что только чрезвычайная осмотрительность может вообще удерживать сложившуюся ситуацию в равновесии. А что фройляйн Штайн вдруг заговорит и начнет задавать вопросы — этого Эразмус Хаупт боялся еще больше, чем сама фройляйн Штайн. С тех пор, как тетя Бетти побывала в Берлине. В Берлине тетя Бетти навела справки о дальнейшей судьбе семейства Штайн. Она попробовала выяснить это даже через знакомого полковника Генерального штаба. Тогда она впервые услышала слово Освенцим.
