Куруматани Тёкицу - Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ
На следующий день в обеденный перерыв я набрался смелости и пошёл на первый этаж вернуть стеклянное блюдо, но дверь мне открыл неизвестный молодой человек с внешностью уголька. Я оторопел. Была ли Ая в комнате, или нет, я так и не понял. Я вышел из дома, и воздух показался мне ещё более зловещим, чем в тот полдень. Я шёл, не в силах избавиться от ощущения, что в каждом закоулке прячутся неотступно следящие за мной глаза.
10
— Дядь, ты самолётик мне сделал?
В комнату вошёл Симпэй. В прошлый раз я обещал ему сложить самолётик, но бумажка — очевидно, обёртка от чего-то — лежала на том самом месте, куда он её положил. Симпэй мельком взглянул на бумажку, затем, так же мельком, на меня и молча вышел из комнаты.
Я сложил ему самолёт. Набор пастели из двенадцати цветов и альбом для рисования я приобрёл, чтобы его порадовать. Но толку от этого теперь, пожалуй, не будет. Я невольно начал прикидывать различные отговорки, чтобы оправдать себя перед ним. Понимая, что это — подлость. Что я безвозвратно превратился в пройдошного взрослого.
Я достал из стенного шкафа купленные пастели и некоторое время разглядывал аккуратный ряд из двенадцати мелков. Я выбрал пастель потому, что вспомнил, как приятно мне было в детстве неожиданно получить в подарок от тётки как раз такой набор. Однажды я рассказал о своих воспоминаниях приятелю. «Неужели? — сказал он мне в ответ. — Я тоже страшно любил пастель! Удивительная всё-таки штука!» От пастели почему-то становится веселее на душе.
Однажды на уроке рисования в младших классах я нарисовал пастелью цветок ириса, и мой рисунок, уж не знаю почему, был отправлен от имени всех японских школьников младших классов в Белый Дом в подарок генералу Дуайту Дэвиду Эйзенхауэру по случаю его вступления на пост президента Соединённых Штатов Америки. Хотя американская оккупация к тому времени уже кончилась, в обществе всё ещё оставалось ощущение, что Япония — государство вассальное. Я помню, что взрослые обсуждали что-то с газетами, повествующими о моём рисунке, в руках. Именно тогда я познал сладость славы. И её яд. Для меня, тогда ещё ребёнка, всё это было полной неожиданностью.
Двадцать лет прошло с тех пор, и та история с рисунком стала лишь мимолётным воспоминанием на фоне моей жизни в этой убогой конуре города Ама, но уже то, что я всё ещё вспоминаю её, показывает, насколько глубоко впитался тогда в моё сердце яд.
В поисках мальчика я спустился по лестнице и вышел на улицу. В переулке его не было, из чего я заключил, что он в комнате, но идти за ним туда как-то не решился. Решив отказаться от поисков, я пошёл прогуляться до пустыря за домом, и как раз там мальчуган и оказался. На пустыре были свалены строительные материалы, и Симпэй стоял у одной из поставленных на попа дренажных труб и, встав на цыпочки, глядел внутрь. Я остановился в двух шагах от него. Он испуганно оглянулся, и я спросил:
— Чего там у тебя?
— Чтоб не смотрел, понял? — накинулся он на меня с совершенно неожиданной яростью в голосе.
— Гляди, — сказал я и пустил бумажный самолётик, который был у меня в руке. «Ух ты!» — воскликнул Симпэй и пустился вдогонку. Я воспользовался этим и заглянул в дренажную трубу. На дне оказалась прижавшаяся к земле жаба. Подняв самолётик, Симпэй обернулся и крикнул:
— Дядька, подглядел небось?
— Чего подглядел?
— Жабу!
— У тебя там жаба что ли?
На лице мальчика показалась досада, словно он понял, что проболтался.
— Дай тогда дядьке тоже поглядеть.
Симпэй подбежал ко мне и поднял руку, словно пытаясь защитить трубу от меня. Жаба была размером с человеческую голову, не меньше.
— Дядь, помрёт она, если ты подсмотришь.
— А?
— Чтоб не глядел, понял? — выкрикнул Симпэй в исступлении и широко расставил руки. Сколько дней эта жаба провела в заключении в дренажной трубе — не знаю, но теперь, поскольку я увидел её, жить ей осталось недолго. Симпэй стоял, расставив руки, решительно сжав губы.
Я вернулся в комнату и снова приступил к разделке требухи. Вошёл Симпэй.
— Дядька, чтоб не говорил никому, понял? Чтоб Ая ничего не узнала.
— О чём это?
— Да о жабе!
— Не скажу. Я ж и не видел ничего.
На лице его, наконец, показалось облегчение.
— Это ты её в трубу, что ли, положил?
— Угу. Своими руками словил.
— Ого! И большая она у тебя?
— Громадная. Вот такая, — сказал Симпэй и расставил руки, показывая размер.
— Дай мне тоже разок взглянуть, а?
— Нельзя тебе смотреть, дддь. Помрёт.
— Чего помрёт-то?
— Чего-чего… Поглядишь на неё, вот и помрёт.
Удивительно, что у него хватило смелости схватить такую огромную жабу руками и забросить её в дренажную трубу. Интересно, чем он кормил её…
— Симпэй, видишь вон там набор пастели?
Мальчик обернулся.
— Это тебе.
Симпэй некоторое время разглядывал пастель и альбом для рисования, но даже не притронулся к ним.
— Чего молчишь?
— Не люблю я рисовать.
И тут меня осенило. Перед глазами возникла картина: его отец, Маю, с налитыми кровью белками, выкалывающий на коже татуировку. Как же я мог допустить такую оплошность? Симпэй, взглянув на пастели, наверняка тоже вспомнил те картины, которые его отец вырезал в человеческой плоти. Как же я не догадался подумать об этом в лавке, когда покупал пастель и альбом? Тогда я думал лишь о том, как обрадовался в детстве сам, неожиданно получив набор пастели в подарок от тётки…
Вечером того дня я решил было выпустить жабу из дренажной трубы. Но передумал, решив, что теперь, когда я уже увидел её, жить ей всё равно остались считанные дни. Я лёг в постель — лёг, но заснуть не смог. Я думал. Думал о том, отчего Симпэй сказал, что жаба умрёт, если я посмотрю на неё. И отчего мне нельзя рассказать о жабе девушке. Слова — эти непостижимые демоны — жгли моё сердце своим адским пламенем.
Я снова включил лампу. И пастельными мелками, от которых только что отказался Симпэй, нарисовал птицу. Втянувшую голову в плечи серую цаплю, каких я не раз видел на своей родине, на равнине Банею, в прудах, где выращивали лотосы.
На следующий день, пока Симпэй ещё не вернулся домой из школы, я отправился на пустырь за домом. Сердце билось как бешеное. Но я всё же дошёл до трубы и ещё раз взглянул на жабу. Прижавшись ко дну дренажной трубы, жаба тихо ждала смерти. В тот вечер я снова нарисовал серую цаплю. Задерживая дыхание, я наносил штрих за штрихом, как вдруг мне вспомнилась курица с выбитым глазом из храма Эбису, и я нарисовал цаплю слепой. Закончив, я взглянул на рисунок. И отчётливо увидел в нём своё тяжёлое, захлёбывающееся дыхание.
11
Скорее всего Сай допустил какую-то промашку, улаживать дело пришлось тётушке Сэйко, и, в конечном счёте, было решено послать к телефонной будке меня. Подробности меня, в общем, не интересовали. Мне хотелось другого: хотя бы раз выпить с ним. Но он приходил и уходил, как всегда, с таким видом, будто ровным счётом ничего не случилось. И я решил, что мне с ним не тягаться.
Татуировщика я не видел уже довольно давно, и вдруг встретил его в столовой по соседству. Я пошёл туда довольно поздно, когда обеденное время уже кончилось, и он сидел один за столиком, молча выпивая и закусывая чем-то похожим на цукудани с моллюсками. Увидев его, я немедленно вспомнил, как шёл тогда по пятам за его девушкой. Мы переглянулись, и я как бы мимоходом поприветствовал его одними глазами, но в его лице промелькнуло недовольство. На сердце стало тревожно. Что ждёт меня, если он узнает? Сама Ая вряд ли станет ему рассказывать, но что если меня действительно кто-то видел? Тогда рано или поздно всё дойдёт и до его ушей. К тому же, Ая наверняка привлекает к себе внимание в округе — да и вообще повсюду. Я доел обед, но вкуса не почувствовал.
Вернувшись в комнату, я сел разделывать требуху. Вошёл Симпэй.
— Дядька, а куда ты те пастели задевал?
— Пастели? Так ты ж говорил, что не надо тебе. Вот я взял и сам картинку нарисовал. Видишь, вон там?
— А! Так это же Ая!
— Чего?
— У ней тоже на спине птица.
Симпэй очевидно имел в виду, что на спине девушки была вытатуирована птица. Я представил себе неистовые краски татуировки на белоснежной женской коже. И одновременно мне вспомнилась тревога, сжавшая мне сердце только что за обедом. Глаза мальчика были прикованы к той из картин, на которой цапля была слепа.
— Дядь, а можно я её вниз отнесу, ей показать?
— Нельзя.
Перед глазами снова возникла та сцена — дробь дождя по мостовой и плечи девушки.
— А чего нельзя-то? Я ж покажу только, и всё.
— Нельзя. Но, если хочешь, пастель можешь взять себе.
— Я ж рисовать не люблю.
— …
— А вот говорить — люблю.
Но я молчал, и вскоре Симпэй ушёл. Я убрал и пастели и рисунки во встроенный шкаф. Думая о том, что белоснежная кожа девушки тоже выдержала эту муку, от которой стонут души в соседней комнате. Когда она опускала глаза, я видел на её лице сгусток тьмы. Была ли та тьма её настоящим лицом? Я думал об этом и подобном, не переставая разделывать требуху, когда в комнату с серым от гнева лицом вдруг снова вошёл Симпэй.
