Джо Мино - Сделай погромче

— И что, пап, сколько ты еще планируешь здесь спать? — спросил я.

— Не знаю, — сказал он, смотря прямо перед собой. — Я мешаю тебе?

— Да нет. Я просто… Я, наверное, беспокоюсь за маму и все такое.

— Позволь мне самому беспокоиться об этом, — сказал он. — У нас проблемы. Мы их решим. Обещаю.

Я повернулся и посмотрел на него. Выглядел он не слишком обнадеживающе. Через щеку его тянулся длинный красный след от подушки, и на нем все еще была его рабочая одежда, потому что мама, видимо, перестала стирать его вещи. Он переключил канал и вытянул ноги, и я заметил, что носки у него серые и грязные. Я собрался было сказать что-то, но решил — не стоит. Я просто смотрел, как на фоне мрачной пещеры под тревожную музыку ползут титры.

— Итак, встречайте людей-кротов, — сказал папа. — На них всегда можно положиться.

— Это точно, — ответил я.

Двадцать один

Это, конечно, идиотизм, но после школы мы с Гретхен частенько где-нибудь ели, несмотря на то, что у нее была серьезная проблема лишнего веса. Это блин было чистое безумие. Типа я прекрасно понимал, что мы делаем, но не хотел, чтобы она перестала быть толстой, а то бы она прекратила со мной тусоваться. Не знаю. Обычно мы ходили в «Снэквилл Джанкшен», забегаловку на углу 111-й и Западного, что ли, посреди которой стояла огромная обитая линолеумом стойка в форме полукруга, с рельсами от игрушечного поезда. Еда твоя выезжала в корзине, водруженной на крышу вагончика. Эта была детская кафешка, но мы с Гретхен очень ее любили — ее и еще «Рейнбоу Коун», но туда можно было ходить только весной. В «Снэквилл Джанкшен» Гретхен все время брала одно и то же: сосиску с чили и «грин ривер», этот ярко-зеленый лимонад. Еще ей там разрешали курить, что для нее было очень существенно, ведь ясно, что она несовершеннолетняя. Я же обычно брал жареный сыр или ванильный молочный коктейль, и если я брал ванильный молочный коктейль, я знал, что мне будет плохо, потому что, как я уже говорил, я не переносил молоко, но я все равно его брал, хрен знает почему.

Сегодня я ел пиццу с картошкой фри и молочным коктейлем, так что понос мне был обеспечен. Гретхен выглядела прелестно — иногда ей это удавалось, а иногда нет, в зависимости, видимо, от настроения. Ее волосы были подняты вверх и скручены в два маленьких рожка, как у синички, и на лице у нее совсем не было косметики, и оно было милое и чистое, и щеки такие розовые, и она вылизывала чили из своего хот-дога с картошкой фри, сгребая и быстро забрасывая все в рот, такая была у нее манера, и послеполуденное солнце сияло как стоваттная лампочка у меня на груди, проникая сквозь окно позади нее, славно озаряя ее волосы, делая их мягкими и белыми. Она молчала, мы просто ели вместе, это было так мило, и я подумал: И что в этом такого уж неправильного?

— Слушай, что сегодня случилось, — сказала она, и я кивнул. — Я, значит, в раздевалке после физкультуры, сижу на этой мокрой деревянной скамейке и переодеваюсь блин со скоростью света. Я обычно блузку оставляю застегнутой, чтобы сразу натянуть ее, знаешь, не особо чего демонстрируя, так? И вот я значит сижу там и смотрю, не идет ли кто по коридору, чтобы шорты стянуть и успеть переодеться до того, как кто-нибудь отпустит комментарий по поводу моих гребаных жирных ляжек, понимаешь?

— У тебя не жирные ляжки, — соврал я.

— Меньше всего я люблю свои ноги.

— Правда, что ли?

— Когда я была маленькая, папа называл меня мисс Пышка, мисс Пышка-Глупышка.

— Прелесть какая.

— Да. Он не пытался подавлять меня или еще там чего. В общем, я натягиваю юбку а потом стаскиваю шорты и начинаю надевать носки, а ноги у меня блин все волосатые, а там так душно, и угадай что. Появляется Стейси Бенсен. Блядь. Стейси блядь Бенсен. И я, значит, думаю: Блин, надеюсь, она меня не заметит, понимаешь? И я стараюсь не смотреть, но не могу удержаться. Стейси блядь Бенсен сидит там на соседней скамейке, и оба ее глаза сине-черные, и голова ее гребаная вся в огромных белых бинтах, а на макушке лысое пятно.

— Ух ты, ну ты ее и отпиздила.

— Да уж. Но я к чему все это: она переодевалась, так? И плечики у нее были совсем голые и бледные и все такое, и в руках она держала блузку, и блузку эту чертову она прижала к лицу, и хрен знает почему, она плакала.

— Просто плакала?

— Да, не перебивай. Сидит она там в одном только блин черном лифчике, лицо в белых бинтах, и плачет, и лифчик у нее такой — блестящий черный атлас, полная дрянь.

— А ты разве не носишь один и тот же лифчик с восьмого класса? — спросил я. — Тот, в голубой цветочек?

— Да, — сказала она кивая. — Да ты слушай, вот она, значит, Стейси Бенсен, лицо закрыто ладонями, рыдает. И не знаю, я только раскрыла рот, чтобы сказать что-нибудь, но черт, я не знала, что сказать, потому что, ну, Стейси Бенсен такая стройная и уверенная блин в себе и у нее такие идеальные длинные ноги, как у модели, которая нижнее белье рекламирует.

— Да, она что надо, — сказал я.

— Да не в этом дело. Она вся такая милая. Как она говорит, как улыбается — она милая.

— Н-да, — сказал я.

— Даже с фонарем под глазом и с чертовыми бинтами, она все равно такая милая.

— Наверное, — сказал я.

— Для меня радостью было просто на нее смотреть и воображать, как это — быть Стейси блядь Бенсен, хоть на минутку. Ты когда-нибудь думал об этом?

— Ну не Стейси Бенсен. Винсом Нейлом из Motley Crue, обычно я представляю себя им.

— Ну вот, я смотрела на нее и думала: Ну как можно быть такой хорошенькой? И знаешь, она наверняка уже занималась сексом, один или два раза, или даже несколько раз.

— Ты откуда знаешь? — спросил я.

— Она всегда так во всем уверена. И она никогда не задает вопросов, и не стесняется, и выставляет свое тело в раздевалке. Я слышала, она флиртует с учителями напропалую. В общем, я смотрела на нее и думала, она когда-нибудь чувствует себя уродиной? И как нарочно, она снова начинает плакать.

— Ну и?

— «Ты в порядке?» — спрашиваю. А она все плачет и плачет. «Ты уверена?» — снова спрашиваю, и тогда она говорит — только послушай, — «Похоже, я блин беременна».

— Правда? — спросил я. — Так и сказала?

— Правда, — сказала Гретхен. — И я спрашиваю, ну не знаю, может, учителя позвать, и она говорит: «Оставь меня блин в покое», ну и я быстро надеваю туфли, чтобы уйти, и снова слышу, как она плачет, и я оборачиваюсь и вижу, как Стейси поднимает голову, — вот тут-то и начинается самое странное, — и выглядит она, как церковная открытка, с серебряными слезинками в ковшике ладоней и как будто все слезинки хором произносят: ПОМОГИ МНЕ, ГРЕТХЕН, и я делаю шаг в ее сторону, и пытаюсь сообразить, что блин сказать, но Стейси кричит: «Оставь блин меня в покое!» А я хочу сказать: ты такая красивая, но я знаю, что, сказанное вслух, это прозвучит по-лесбиянски, хотя я ведь совсем другое имею в виду.

— Понимаю, — сказал я.

— Вот. Так что я посидела минутку, а потом встала и меня аж зашатало. Голова закружилась, и я вспомнила, что даже переодеваться не закончила. Она такая была красивая, даже когда плакала — даже еще красивее, — что я забыла блин переодеться! Что ты обо всем этом думаешь?

— Думаю, быть девчонкой — это просто безумие какое-то.

— Да уж, — сказала она. — Да уж. — Она доела хот-дог, вытерла уголки губ белой салфеточкой и сказала: — Ну что, хочешь проехать мимо ее дома?

Двадцать два

Ну вот, теперь мы знали невероятную прекрасную тайну, неизвестную больше никому. Стейси Бенсен беременна. Не кто иной, как Стейси Бенсен, с этими ее значками Вместе с Богом, воздержанием от выпивки и многочисленными брошюрами «Матери против вождения в пьяном виде». В общем, тем вечером мы проехали мимо ее дома не меньше трех раз, каждый раз сбрасывая скорость и вглядываясь. Из конца в конец квартала и обратно. Всякий раз у дома Гретхен сбрасывала скорость. Почему? Ну не знаю, может быть, надеясь увидеть быстрый взгляд, трепетание занавесок, насупленные брови в окне, какое-нибудь послание, какой-нибудь признак жизни, хоть что-нибудь. Честно, понятия не имею. Стейси Бенсен была единственной девчонкой, о которой мы наверняка знали, что ее трахнули. Во всяком случае единственной из наших ровесниц. В смысле, конечно, мы о таком слышали, по телевизору видели, но это — это по-настоящему имело значение. Мы снова замедлили скорость у ее дома. У Стейси Бенсен был большой квадратный дом, выстроенный из белого кирпича, раза в два больше моего или Гретхен. Над крыльцом был милый желтый навес, а позади — бассейн, в это время года уже накрытый. На подъездной дорожке, позади новенького черного седана, стоял чертов красный «мустанг»-кабриолет Стейси. Перед домом разбит крохотный садик, окрашенный в осенние бурые и тускло-зеленые тона и охраняемый разнообразными цементными зверюшками: улыбаясь, два синих кролика сидят на задних лапах, маленький эльф играет на мандолине, белый лебедь изогнул шею, а огромный бурый олень прильнул мордой к земле. Я заметил зверей, когда мы проезжали мимо в последний раз, и улыбнулся.