Жоржи Амаду - Жубиаба
Но, в одиночку или нет, он всегда глядит на море как на дорогу домой.
* * *Когда-нибудь, он в этом уверен, вместе с морем придет к нему что-то, что именно он и сам не знает, но ждет этого неотступно.
Чего же недостает черному парню Антонио Балдуино, пятнадцати лет от роду, императору Баии, города негров? Он не знает этого, и никто не знает. Но чего-то недостает, и, чтобы обрести это, нужно или переплыть океан, или ждать, что оно само приплывет к нему на океанском пароходе, или будет привезено в трюме, или даже выброшено на берег вместе с телом потерпевшего кораблекрушение.
* * *Однажды ночью работа в порту вдруг остановилась, и все бросились к причалу, о который с шумом разбивались морские волны. Сияла луна, и так сверкали звезды, что в этом свете совсем потерялся огонек таверны, носившей название «Фонарь утопленников». Кто-то заметил на причале старое брошенное пальто и рваную шапку, стали нырять и вытащили утопленника. Это был старый негр, один из немногих, кто дотянул здесь до седых волос. Он утопился. Антонио Балдуино подумал, что старик искал в море дорогу домой, что он тоже приходил сюда, в гавань, каждую ночь. Но один из грузчиков сказал ему:
— Это старый Салустиано, бедняга… Работал здесь в доках, попал под увольнение. — Грузчик оглянулся по сторонам и в ярости сплюнул. — Сказали, что он уже не окупает свое жалованье. Стар, мол. Старик голодал, никому до него не было дела. Бедняга…
Другой прибавил:
— И всегда так… убивают нас непосильной работой, а выдохся — катись на все четыре стороны. Тут тебе только и остается, что броситься в море.
Говоривший — худой, изможденный мулат — видно, думал о себе. Первый грузчик, мускулистый негр, подхватил:
— Едят наше мясо, а кости обгладывать не желают. Во времена рабства, тогда хоть ели вместе с костями…
Раздался гудок, и все вернулись к оставленным тюкам и подъемным кранам.
Но сначала кто-то прикрыл лицо утопленника старым пальто.
Потом пришли женщины и стали оплакивать покойника.
* * *И еще раз бросили работу в порту черные грузчики, но уже по другой причине. Эта ночь была безлунной и беззвездной. Из «Фонаря утопленников» доносились исполняемые слепым гитаристом песни рабов. Какой-то человек, взобравшись на большой ящик, держал речь. Вокруг столпились грузчики, со всех сторон подходили еще и еще, стараясь пробиться поближе к оратору. Антонио Балдуино и его ватага, пришедшие, по обыкновению, в порт на ночевку, услышали только самый конец речи, когда оратор выкрикивал «да здравствует!» и толпа подхватывала:
— Да здравствует!
Антонио Балдуино и его ватага тоже кричали изо всех сил:
— Да здравствует!
Он не знал, кто должен здравствовать, но ему самому нравилось жить и здравствовать. И он вместе со всеми смеялся, потому что ему нравилось смеяться.
Человек, говоривший речь, судя по акценту, испанец, бросил в толпу какие-то листки — их тут же расхватали. Антонио Балдуино поймал один из них и отдал знакомому грузчику Антонио Каросо. Вдруг кто-то крикнул:
— Полиция!
Нагрянули полицейские и забрали оратора. А он говорил о нищете, в которой живет рабочий люд, и о том, что нужно бороться за такое общество, где для каждого будет хлеб и работа. За это его арестовали, и все собравшиеся не могли понять, как можно хватать человека за одни лишь слова. И они, протестуя, кричали:
— Освободить! Освободить!
Антонио Балдуино тоже кричал «освободить!». И выкрикивать это слово ему нравилось больше всего. Все же полиция увезла испанца, но листки пошли по рукам: кто не успел подобрать, когда испанец их разбрасывал, те брали у товарищей. Грузчики резким жестом выбрасывали сомкнутые кулаки, скандируя выкрики протеста против полицейской расправы. Лица, черные, мужественные, и руки, словно разрывающие оковы. Из таверны «Фонарь утопленников» неслись песни, сложенные неграми-рабами.
Гудок, призывающий к работе, надрывался впустую.
Какой-то краснолицый толстяк в плаще процедил:
— Канальи!
* * *Кто знает, действительно ли море, выбросив старика утопленника, указало дорогу домой Антонио Балдуино? Или это сделал человек, говоривший о хлебе для всех и арестованный за свои речи полицией? Или руки грузчиков, словно разрывающие оковы?
* * *Это были прекрасные годы, вольные годы, когда ватага царила в городе, попрошайничала на улицах, дралась в переулках, ночевала в порту. Ватага была единым целым, и члены ее по-своему уважали друг друга. Правда, свои чувства они проявляли, награждая друг друга тычками и обзывая малоудобными для постороннего слуха словами. Ласково обматерить своего дружка — вот высшее проявление нежности, на которое были способны эти улыбчивые черные парни.
Они были едины, это верно. Когда дрался один, вступали в драку все. Все, что они добывали, делилось по-братски. Они были самолюбивы и дорожили честью своей шайки. В один прекрасный день они разгромили конкурирующую с ними ватагу мальчишек-попрошаек.
Когда эта ватага только еще появилась на улицах города, предводительствуемая двенадцатилетним парнишкой-негром, Антонио Балдуино попытался сговориться с ними по-хорошему. В Террейро, где те обосновались, он послал для переговоров Филипе Красавчика, который был мастер улещать. Но Красавчика там и слушать не стали. Его всячески поносили, издевались над ним, свистели ему вслед, и он вернулся, почти плача от ярости.
— Может быть, они разозлились, что ты им уж очень расписывал, как им выгодно с нами объединиться? — допрашивал Красавчика Антонио Балдуино.
— Да я даже не успел ничего толком сказать… Они сразу меня таким матом покрыли… Ну, я одному все-таки здорово рожу раскровенил…
Антонио Балдуино задумался:
— Придется послать туда Толстяка…
Но Беззубый запротестовал:
— Еще одного? С какой стати? Нужно нам всем туда отправиться и всыпать им как следует. Чтоб неповадно было… А то они у нас кусок изо рта вынимают, и мы же еще с ними хотим замириться. И Красавчика нечего было туда посылать — только стыда не обобрались. Пошли-ка все туда…
Ватага поддержала Беззубого:
— Беззубый верно говорит… Надо их проучить.
Но Антонио Балдуино уперся:
— Это не дело. Надо послать Толстяка… Может, ребята оголодали… Если они будут промышлять в пределах Байша-дос-Сапатейрос, пусть себе промышляют на здоровье…
Беззубый засмеялся:
— Ты, никак, празднуешь труса, Балдо?
Рука Антонио потянулась к ножу, но он сдержался.
— Уж тебе-то, Беззубый, не след забывать, как ты и Сиси помирали с голоду в Палье… Ватага могла бы покончить с вами запросто, однако мы этого не сделали…
Беззубый опустил голову, тихонько насвистывая. Он больше не думал о ребятах с Террейро, и ему уже было все равно, как решит Антонио Балдуино: покончить с ними или оставить их в покое. Он вспоминал те голодные дни, когда безработный отец пропивал в кабаках деньги, которые мать зарабатывала стиркой белья. И как отец жестоко избил его за то, что он попытался защитить мать, у которой отец силой хотел отнять деньги. И как рыдала мать, а отец осыпал ее грязными ругательствами.
А потом бегство. Голодные дни на улицах города. Встреча с Антонио Балдуино и его ватагой. И теперешняя жизнь… Как-то там его мать? Нашел ли отец работу? Когда он работал, он не пил и не бил мать. Был добрый и приносил гостинцы. Но работа перепадала не часто, и тогда отец топил горе в бутылке кашасы. Беззубый вспоминал все это, и в горле у него вставал комок, и он страшной ненавистью ненавидел весь мир и всех людей.
* * *Сопровождаемый ироническими усмешками Красавчика Толстяк отправился на переговоры с ребятами из Террейро.
— У меня не вышло, посмотрим, чего ты добьешься…
Вириато Карлик пробормотал:
— Ты поговори с ними напрямки, Толстяк. Так, мол, и так. Мы не хотим воевать с вами, но вы на наши улицы не суйтесь.
Ватага осталась ждать посланца на улице Тезоуро. Перекрестившись, Толстяк дальше пошел один.
Не возвращался он долго. Вириато Карлик забеспокоился:
— Мне это не нравится…
Красавчик смеялся:
— Он зашел в церковь помолиться.
Сиси предположил, что переговоры затянулись, но никому и в голову не приходило, что с Толстяком могло что-нибудь случиться. Однако случилось. Толстяк вернулся весь избитый, размазывая кулаками слезы:
— Они окружили меня и так отколошматили… И выбросили мой талисман…
— И ты не мог вырваться?
— Вырвешься, как же… Их полсотни, а я один… — И Толстяк рассказал все по порядку: — Я когда пришел, они все еще над Красавчиком потешались — как он от них драпал… А потом за меня принялись, стали меня поносить по-всякому, обзывать боровом: глядите-ка, какой боров к нам пожаловал!
— Ну, это еще что, — отозвался Филипе. — Меня-то они таким матом крыли…
— Сперва-то я терпел… Хотел с ними договориться… Но они мне и опомниться не дали… Схватили меня, хоть я им кричал, что мы хотим с ними жить в мире… вздули меня как миленького… Чуть не двадцать человек их на меня навалилось…
