Тауфик аль-Хаким - Избранное
— А ты, Мабрук, почему молчишь? Разве ты не согласен?
Мабрук вышел из своего оцепенения и протер глаза.
— Клянусь Аллахом, не знаю! Будь проклят отец удода-сироты! Все это вышло из-за него! Но вы зря так рассердились на ситти Заннубу.
— Не будь хоть ты дураком! — вскричал Абда. — Ответь только на один вопрос: как ты хочешь есть? Хорошо или плохо?
— Нет, клянусь жизнью, сиди Абда, — поспешно ответил Мабрук, — я хочу есть хорошо.
— Ну, разумеется, — подтвердил Селим и улыбнулся. Вдруг лицо его приняло серьезное выражение, и он объявил:
— Нам следует сообщить об этом остальным.
Абда кивком выразил согласие. Быстро поднявшись, он направился в спальню, чтобы осведомить Ханфи-эфенди о только что происшедшей домашней революции. Всем был известен испытанный способ разбудить Ханфи: следовало быстро сдернуть с него одеяло и громко кричать над его ухом. Не теряя времени на бесполезные предисловия, Абда немедленно пустил это средство в ход, и Ханфи-эфенди в конце концов зашевелился.
— Что вы за люди! Я под защитой пророка! Значит, мне уже и подремать нельзя? Сегодня я дал пять уроков, — ворчал он.
— Проснись, — потребовал Абда. — Встань, си Ханфи, и выслушай важную новость. Сегодня твердо установлено, что правительство растрачивает народные деньги на свои личные, абсурдные нужды.
Ханфи зевнул и зажмурил один глаз.
— А мне-то что? Какое мне дело до политики?
Абда нахмурился и сухо ответил:
— Как это какое дело? В качестве старшего в доме…
Ханфи закрыл второй глаз и вяло спросил:
— А в какой газете напечатана эта новость?
— При чем тут газета? — изумился Абда. — Нет, нет, это не в газетах! Я имею в виду наше домашнее правительство. Я про Заннубу…
Ханфи повернулся к Абде спиной, явно намереваясь снова заснуть.
— Отлично, — сказал он. — Оставь меня в покое, ради Аллаха.
И громко засопел, возвещая, что засыпает.
Абда всячески старался растолкать брата. Он еще раз стащил с него одеяло, энергично потряс его за плечо и серьезно пригрозил вылить ему на голову кувшин холодной воды, если он сейчас же не встанет. Словом, применил все наиболее действенные средства, которыми братья обычно поднимали с кровати своего сонливого родича.
Наконец «почетный председатель» понял, что ему все же придется встать. С ворчанием, бранью и проклятиями он сел на постели, а Абда, убедившись, что сон покинул его и Ханфи поднимается, направился к кровати Мухсина.
Но не успел он подойти к мальчику, как услышал из столовой раздраженные крики. Он узнал голос Заннубы и бросился в столовую, сурово вопрошая:
— Ну, где деньги?
Заннуба не ответила и не шевельнулась. Селим указал на лежавшую на столе гинею.
— Полюбуйся! Вот все, что осталось, — крикнул он.
Абда посмотрел на гинею, потом перевел взор на Заннубу и хрипло закричал:
— Не может быть! Сегодня только девятнадцатое! До конца месяца еще двенадцать дней! Разве хватит гинеи на двенадцать дней? Это невозможно!
Заннуба молчала, стараясь скрыть гнев и казаться спокойной. Наконец она холодно произнесла:
— Не веришь? Воля твоя. У меня ничего не осталось, кроме этой гинеи. Если ты думаешь, что я вру, пойди обыщи мою комнату.
Жестом подозвав Абду, Селим шепнул ему на ухо:
— Давай обыщем ее!
Мабрук, вытянув шею, старался подслушать. Поняв, что сказал Селим, он кашлянул и пробормотал:
— Клянусь Аллахом, си Селим только и умеет, что обыскивать. Лучше молитесь за пророка, — продолжал он уже громко, — не надо обысков! Избави нас Аллах от такого зла! От своей судьбы не уйдешь. Разве это, простите, не гинея? Хвала Аллаху! Это гинея! Такова уж наша доля, что же поделаешь? Есть небо, а есть и земля.
Абда посмотрел на него долгим, пристальным взглядом. Положив руку ему на плечо, он решительно и твердо сказал:
— Послушай, Мабрук! Аллах поможет нам обойтись без Заннубы! Оставь деньги у себя. Отныне ты будешь нашим правительством. Понял? С тобой по крайней мере можно не бояться мотовства и бессмысленных трат.
Слуга бросил на Заннубу вопросительный взгляд, словно испрашивая у нее разрешения, и смущенно пробормотал:
— Но ведь…
Абда нахмурил брови.
— В чем дело? Ты думаешь, денег мало? Ты хочешь сказать, что невозможно прожить на гинею до конца месяца? Но из этого затруднения ты и должен вывести нас своей оборотливостью. В этом и проявится твое искусство». Ведь ты же будешь нашим правительством! Изворачивайся! До конца месяца остается двенадцать дней. Сделай милость, корми нас начиная с сегодняшнего дня! Корми нас, чем хочешь! Нам нужно, чтобы этой гинеи хватило до конца месяца и чтобы не пришлось больше мучиться с Заннубой.
Заннуба гневно, презрительно рассмеялась и, повернувшись к братьям спиной, процедила сквозь зубы:
— Да облегчит вам это Аллах! Какое счастье! Теперь я хоть отдохну! Слава Аллаху! Этого хотели вы, а не я.
Она быстро ушла в свою комнату и, громко хлопнув дверью, заперлась. Абда взглянул на закрытую дверь и гневно сказал:
— Пусть с ней случится тысяча несчастий!
Обернувшись к Селиму и Мабруку, он спросил:
— Значит, договорились?
— Конечно, договорились! — радостно воскликнул Селим и хлопнул Мабрука по плечу. — Наши животы уповают на Аллаха и тебя, Мабрук-эфенди.
— Только не в этом месяце! — сказал Абда. — До конца месяца придется примириться с неприхотливой едой. Одной гинеи на приличную еду, конечно, не хватит. Послушай, Мабрук, сделай невозможное! Корми нас каждый день чечевицей, как матросов, или старым сыром с кукурузным хлебом, как феллахов, или печеными бобами, салатом и похлебкой, как…
— Как «соседей»[29] — быстро подхватил Селим.
Абда серьезно продолжал:
— Да, Мабрук, действуй так, как найдешь нужным. Изворачивайся! Необходимо, чтобы этой гинеи хватило до конца месяца. Аллах не допустит, чтобы мы умерли с голоду. Бери ее, Мабрук. Будь расчетлив. Ты ведь не нуждаешься в наставлениях.
И он подал ему гинею. Мабрук вынул из-за пазухи большой мешок такого же цвета, как его жилетка, опустил в него гинею и сунул его обратно за пазуху, бормоча:
— По благословению ситти Умм-Хашим! Не беспокойтесь. Правоверный не умрет с голоду. Молитесь о нашем пророке, который сказал: «Кто полагается на Аллаха, тому этого достаточно».
Глава седьмая
Наступило утро. Лицо Мухсина сияло от счастья. У него было так радостно на душе, что это утро казалось ему прекраснее всех, когда-либо созданных Аллахом. Трамвай, на котором он ехал в школу, проходил по площади Лаз-оглы среди покрытых густой листвой деревьев, окружавших памятник. Слышалось чириканье копошившихся в ветвях воробьев и крики паривших в небе ястребов и коршунов. Удивительно! Сегодня Мухсин все это видел и слышал, а ведь прежде он сотни раз проезжал здесь и ничего не замечал. Мир ли изменился или он сам стал другим и смотрел на все новыми глазами?
Мухсин вошел на школьный двор. Ему не терпелось с кем-нибудь поговорить, пусть даже со сторожем. Но, к его удивлению, в школе еще никого не было. Может быть, он пришел слишком рано? Да! Часы, висевшие на стене возле кабинета директора, только что пробили семь.
Мухсин стал расхаживать по всему зданию, мечтая о разных чудесных вещах. Иногда радость так опьяняла его, что, охваченный буйным весельем, он принимался бегать и прыгать по лестнице, потом мчался к водопроводному крану, чтобы напиться, но, добежав до него, не пил, а вновь носился по всей школе.
Если бы в это время его увидел кто-нибудь из знакомых, он, конечно, не поверил бы, что это степенный Мухсин.
Наконец он утомился. Мальчик удивлялся, почему все его товарищи сегодня опаздывают. Особенно не хватало ему его лучшего друга — Аббаса.
Мухсин казался умнее и серьезнее других школьников его возраста. В противоположность большинству сверстников, он не любил шумных забав и редко в них участвовал. Все его игры и развлечения носили серьезный характер. Больше всего он любил споры о литературе и часто состязался в поэтических импровизациях с Аббасом и другими школьниками, близкими ему по своему духовному складу. Поэтому Мухсин казался старше своих лет и среди веселых, шумных одноклассников производил впечатление взрослого человека. Преподаватели отметили его одаренность и относились к нему иначе, чем к другим. Они предсказывали ему блестящие успехи на предстоящих в этом году экзаменах на аттестат зрелости.
Мухсин избегал многолюдного общества и даже в школе старался уединиться. Возможно, что в глубина души он презирал эту легкомысленную молодежь. Однако большинство школьников относилось к нему с уважением и любило его слушать. Товарищи часто окружали Мухсина и Аббаса, когда те затевали очередной диспут, у стены возле главной лестницы, излюбленном месте их встреч на большой перемене. Сам Мухсин не дружил ни с кем, кроме Аббаса, только в нем видел он родственную душу. Аббас верил в Мухсина, был ему бесконечно предан и молчаливо признавал превосходство друга, чувствуя его влияние на свои мнения и взгляды.
