Ирина Майорова - Метромания
Хитрая собачонка, воспользовавшись тем, что увлеченная рассказом хозяйка на нее не смотрит, решила полодырничать.
– Давай ходи – жир растрясай!.. Мать-то дома? – без перехода поинтересовалась у Милашкина соседка. – Прошлый раз она меня рыбным пирогом угощала – хочу зайти рецепт взять.
Витек замялся:
– Теть Лен, вы только ей не говорите, что сейчас меня видели. Я ей сказал, что на службе, а сам вот у Андрюхи заночевал.
Елена Викторовна заговорщицки подмигнула:
– С девчонками небось ночевали-то? Да ладно, не конфузься… А чего вам, молодым, еще делать? Не бойся, буду молчать как могила.
– Неужели к такому правда можно привыкнуть? – спросил Андрей, когда они снова двинулись по направлению к метро.
– Не знаю. Я еще курсантом был, нам рассказывали: двадцатидвухлетняя девчонка под поезд бросилась, машинист ничего сделать не успел… Она насмерть, а он через два дня от инфаркта в больнице скончался. Сорок три года было мужику, двадцать лет поезда водил. Говорят, у женщин более тонкая нервная организация… Выходит, что нет: тетя Лена-то вон привыкла.
– Да я вообще понять не могу: зачем под поезд бросаться? Ну, надоело тебе жить, так и других способов полно.
– Я и сам себе этот вопрос задавал. Большинство самоубийц в метро – женщины. Мужики чаще всего по пьяни сваливаются. Ну, вот и объясни мне: они, женщины, всю жизнь волнуются, как в глазах других выглядят, прически крутят, макияж, диеты… ну, и так далее. Значит, им должно хотеться и в гробу в приличном виде лежать. А какая уж тут красота, если некоторых как пазл собирать приходится!
На углу, у магазина, Андрей с Витьком попрощались. Оставшись один, Шахов понял, что вчерашняя боль не ушла. Просто, когда в их с Андрюхой компании был третий, посторонний, она держала себя в руках, соблюдала приличия, а сейчас ей некого стало стесняться – и она, оскалившись, вцепилась в горло.
Шахов купил пачку сигарет и прямо у магазина выкурил три штуки одну за другой. Во рту стало противно-сухо, в висках заломило. Он сейчас многое отдал бы, чтобы сегодня был рабочий день. Лучше – понедельник. Поехал бы на работу, бегал бы там, суетился, созванивался с магазинами, ругался, болтал в курилке с девчонками… Забил бы всем этим голову, и в ней не осталось бы места для воспоминаний о смущенно теребящей ворот кофты Екатерине, о стоящих у порога черно-красных кроссовках с оторванным задником. Шахов представил, как позвонит сейчас Максу в дверь, как тот откроет. Тряхнет русой головой, дернет, как застоявшийся конь, ногой. Опустит вниз углы своих пухлых ярко-красных губ: «Ты чего такой помятый? Всю ночь водку жрал? Без меня?» Шахов стиснул зубы. Перед глазами встала картинка: вот его кулак летит прямо в физиономию Макса, бьет по губам – и они лопаются, как спелые вишни, обрызгав все вокруг соком-кровью. Андрей взглянул на руку. Она была согнута в локте, кисть сжата в кулак…
Шахов поднялся к себе в квартиру и, не снимая кроссовок, четверть часа слонялся по комнатам. Дважды хватал трубку, чтобы, набрав номер Макса, сослаться на головную боль и предложить ему съездить к оптикам одному. Но оба раза, не дождавшись гудка, нажимал отбой. В висках стучало: «Если я откажусь, он подумает, что меня душит жаба: ему Катерина дала, а мне нет. Но я сам виноват. Он же тогда говорил: „Если у тебя к Катерине что-то серьезное, намерения там всякие, я только „за“. Мне твоя дружба дороже любой бабы. Буду к вам на пироги, на семейные праздники ходить!“ А я разыграл равнодушие: „С чего ты взял? Есть и покрасивее, и помоложе. Катька и тебе, и мне просто друг. А спать с другом – это как-то…“ Макс в ответ заржал: „А почему бы и нет? Если друг другого пола, не крокодилица и к тому же не против?“..»
Закрывая дверь, Андрей увидел, что пальцы дрожат. Бегом спустился на два этажа и позвонил в дверь Макса. Тот был уже одет. Сразу принялся отчитываться об утренних звонках – Вилетарию и пацанам-оптикам. Уточнил, что физики готовы дать копию своей экспертной работы, а Самохин как заказчик не возражает.
С физиками Кривцов и Шахов встретились в маленькой кафешке, где каждую вторую чашку бурды, без оснований причисляемую к благородному напитку, подают бесплатно. Парни сидели, зарывшись в груду бумаг и о чем-то споря. Когда Андрей с Максом подошли к столику, они поднялись. Оба высокого роста, но один мускулистый, с тонкой талией и узкими бедрами, обдуманно подчеркнутыми рубашкой и джинсами в облипочку, второй – грузный и рыхлый, как шмат холодца. Представились: Григорий и Павел.
Минут двадцать рассматривали фотографии и негативы, перебрасываясь фразами, из которых Кривцов и Шахов, чьи знания в физике исчерпывались школьной программой, поняли немногое.
Наконец оторвались от «материала», и Григорий, глядя на «чайников» вприщур, спросил:
– А вас что вообще интересует? Подлинность? На глаз, без аппаратуры – подлинник. Но если хотите, чтобы мы провели экспертизу, придется отдать нам материал на несколько дней и заплатить.
– Да мы и без вас знаем, что подлинник, – нетерпеливо прервал его Макс. – Я сам эти снимки делал. Ты мне объясни, как эти тени появились.
– Сам, говоришь? – Григорий взглянул на Макса с интересом. – А мысленные фотографии делать не пробовал?
– Это как?
– Кто-то дает тебе задание представить определенный объект или человека, ты напрягаешь мозги, тебе направляют в лицо объектив, жмут на кнопочку… А на снимке не твоя перекошенная от напряжения физиономия, а тот самый объект или личность, которую ты представлял в момент съемки.
Пока Григорий нес эту околесицу, Шахов смотрел на него в упор: не вздумал ли этот накачанный хлыщ над ними поиздеваться?
Но Григорий был сама серьезность.
А у Макса загорелись глаза:
– Ты хочешь сказать, что такое возможно?
Григорий пожал плечами:
– В литературе такие случаи описаны, но нам с Павлом с подобным встречаться пока не приходилось. Дело в том, что данной способностью – фиксировать на фотопленку мысленные образы – обладает один человек из ста миллионов. У тебя есть предпосылки. Поверь специалисту, – Григорий ткнул себя в грудь, – далеко не у каждого, кто вместе с тобой нажимал бы на спуск ночью на «Новослободской», на снимках получились бы вот такие тени.
– А ты можешь со мной такой эксперимент провести? – Теперь Макса от возбуждения даже слегка потряхивало. – Мысленной фотографии. Я давно за собой заметил: даже то, чего никогда не видел, а просто про это читал, могу представить с предельной четкостью до самых незначительных деталей, про которые в тексте ни слова.
– Что скажешь? – Григорий обернулся к молчавшему до сей поры Павлу.
Тот солидно кивнул:
– Наш клиент. Можно попробовать.
– Но вы мне расскажите хоть немного про эту мысленную фотографию. Примеры приведите. Я ж теперь ночами спать не буду.
– Давай, Паш, излагай, – кивнул партнеру Григорий. И, уже обращаясь к Кривцову с Шаховым: – Теоретик и архивариус в нашей паре он. Память феноменальная.
Излагать Павел начал с истории американца Теда Сериоса, отрекомендовав ее как самую яркую и подробно описанную. По словам оптика, в отечественной переводной литературе фамилию янки как только не перевирали: был он и Сариасом, и Цериосом и даже Сириусом. Но не в этом суть. В середине шестидесятых прошлого века паранормальными способностями Теда заинтересовался один серьезный ученый – психолог, доктор медицинских наук Айзенбуд. Впрочем, заинтересовался – неточно сказано. Первый раз профессор встретился с Сериосом только затем, чтобы распять его как обманщика и мошенника. Ну, и журналистов, которые раструбили о его паранормальных способностях на всю Америку, заодно. Айзенбуд был воинствующий скептик и материалист. Для того чтобы сподручнее было разоблачать, маститый психолог приехал к Теду с толпой ассистентов. И все его помощники прихватили фотоаппараты – модные в ту пору полароиды, для чистоты эксперимента только что купленные, еще не распечатанные. А Сериос взял да и послал всех – у него как раз был запой. Айзенбуд пришел в ярость: какой-то алкоголик его, чуть ли не самого известного психоаналитика, на хрен посылает. Хотел было обратно ехать, чтобы у себя в Колорадо гневные интервью раздавать, но почему-то остался. Должно быть, научное чутье остановило. А через пару дней Тед наконец заявил, что готов к эксперименту, только для этого ему надо пива выпить. Литров пять. Скрипя зубами, Айзенбуд велел принести пива. Сериос опорожнил десяток бутылок и скомандовал, чтобы расчехляли фотики. Для начала Теду предложили представить что-нибудь на свое усмотрение. Он напрягся, вены на лбу вздулись, он покрылся потом, зубы заскрипели… Кивнул головой: дескать, давайте! Аппаратов было четыре. На трех снимках оказалась сплошная чернота, а на четвертом – силуэты какого-то высокого сооружения. Присмотрелись: да это водонапорная башня в Чикаго! Айзенбуд глазам своим не верит, продолжает твердить что-то о подставе-подделке, но голос уже растерянный. А Тед возьми его да и добей: мол, это ерунда, башню-то я месяца два назад своими глазами видел, когда в Чикаго к брату летал; вы мне задание дайте, чтоб я на пленку такое перенес, о чем, как говорится, ни сном ни духом. Тут один из ассистентов подсуетился и спросил, бывал ли Тед когда-нибудь… – Павел впервые прервал гладкое, как по писаному, повествование и почесал за ухом, припоминая: —
