Анна Козлова - Все, что вы хотели, но боялись поджечь
«Ну обними его, — хотелось мне сказать ей, — он же скучал по тебе, почему ты его отгоняешь? Неужели мытье твоих сраных сапог важнее, чем его чувства? Почему ты не можешь просто обнять его, поцеловать, потискать две минуты? Он побежит играть дальше, но ему станет лучше. Он поймет, что ты любишь его, а так он — несчастен. Он думает, что ты любишь сапоги больше…»
Все было бесполезно. Какие уж тут объятия. Надо ведь помыть сапоги, шубу повесить непременно в шкаф, если не в шкаф, мир, наверное, перевернется, а потом лететь на кухню, чтобы что-то там варить или разогревать. И ни на что, как всегда, не было времени.
Мамина жизнь была расписана по минутам, начиная от последней минуты ужина и первой минуты сериала по телику, пока в жизнь ее мужа не ворвалась, как разбушевавшаяся река, некая Алиска. Сметая, разумеется, неубедительные дамбы с газетными штампами: «жена», «ребенок», «семья».
В тот вечер я, как обычно по четвергам, тусила с Петей до упора. Мы складывали мозаику, основной темой которой был воздушный шарик ослика Иа-Иа. Дядя Слава вернулся с работы в восемь, я, отбиваясь от Пети, разогрела ему котлету с макаронами, поев, он отправился в ванную с мобильным телефоном. Через пятнадцать минут ворвалась мама.
— Ой, Петя, подожди, маме надо сапоги помыть!.. — с этими словами она двинулась к ванной и, к своему удивлению, обнаружила дверь закрытой.
— Он дома? — одними губами спросила мама у меня.
Я кивнула и зачем-то добавила:
— Я дала ему ужин.
— Ужин ты ему дала?! — вдруг рявкнула мама, с силой отшвыривая свои драгоценные сапоги.
Они пролетели на кухню, и один упал около раковины, а другой — у батареи.
— Мама! — крикнул Петя.
— Он, представь себе, переписывается по телефону! — скрючившись у двери ванной, за которой ровно шумела вода, скулила мама. — У него есть собеседница — Алиска. Алиска, блядь, ты можешь себе представить, а? Он мне знаешь что сказал…
— Мам, вставай! — Петя подошел к маме и истерично тянул ее руку вверх. Она не слышала его.
— …я — холодная! Я — холодная? А что он думает, ему, мать его, «Санта-Барбара» будет в сорок лет? Что он думает?
— Мам, я его заберу сегодня, — сказала я, оттаскивая Петю, — а вы разбирайтесь… На такси мне только дай.
Мама поднялась с пола, прошествовала к своей сумке, висевшей в прихожей, и дала мне денег. Потом она обняла и расцеловала Петю, которого я успела одеть в комбинезон, куртку и сапоги. Весь этот антураж что-то мне неуловимо напомнил. Кажется, и меня когда-то так обнимали. Мама была способна только на это особое, прощальное объятие — когда под детство уже заложен бочонок с порохом и, более того, бикфордов шнур практически сгорел — обнимемся же под конец!
Что будет дальше — я знала. Сейчас мы с Петей уйдем, сядем в машину и поедем к бабушке. Дядя Слава выйдет из ванной в халате, с карманом, интимно утяжеленным мобильником. И начнется скандал. Мама будет орать, переходя в иные моменты на ультразвук. А он — оправдываться. Они достигнут компромиссного соглашения на маминых условиях, но через пару месяцев все рухнет, и дядя Слава снова будет трахать Алиску, а мама одиноко неистовствовать на кухне. Почему так происходит?
Я не знаю.
Папа тоже точно не знал. У него, конечно, были кое-какие идеи по этому поводу, но он никогда не позволял себе ругать маму в моем присутствии. Когда к моему присутствию добавилось и Петино присутствие, он отнесся к этому философски.
— Привет, малыш, — папа, судя по голосу, принял грамм двести пятьдесят, — заходи, будь моим гостем.
Петя боязливо зашел в папину мастерскую, но быстро освоился — если я была рядом, он вообще ничего не боялся.
Мы вошли. Я раздела Петю и переобула его в припасенные ботиночки с твердым задником. У Пети было плоскостопие, и он должен был везде ходить в ботинках с задником.
— Ну чего, Сашок, — папа протянул Пете пивную бутылку, расписанную кем-то пионами, — может, в круглосуточный сгоняешь? Есть-то надо ребенку…
— А ты сможешь с ним посидеть? — неуверенно спросила я.
С одной стороны, мне было адски лень заново облачать брата в свитер, колготки, комбинезон, сапоги и так далее, чтобы тащиться в «круглосуточный» вместе с ним, с другой — я опасалась оставить его в обществе папы.
— Да ты что? — изумился папа. — Мы с ним отлично посидим!
Я быстренько оделась, добежала до магазина и приобрела весь требуемый папой товар. Пете предстояло ужинать сосисками с горчицей «французская», белым хлебом и сыром «Эрменталь» в пластиковой упаковке. До мастерской я бежала, как человек из Книги рекордов Гиннесса.
Папа открыл дверь. Он был расслаблен, спокоен, он предвкушал ужин. Петя не менее спокойно сдвигал какие-то засохшие палитры и бутылки. Когда я увидела их обоих, мне захотелось разрыдаться.
— На! — Я протянула папе два пакета с едой и выпивкой.
— А чего мы такие сумасшедшие? — Не дожидаясь моего ответа, он стал насвистывать и удалился на маленькую кухоньку. Там поместились плита и раковина — кто-то наверху понимал, что художникам иногда надо есть.
— Петя! — сказала я. — Все у тебя хорошо?
Брат мне не ответил. Ибо был занят. Я как-то потерянно сползла по шершавой, неотштукатуренной стенке мастерской вниз и затихла. Из прихожей открывался исчерпывающий вид на всю квартиру — я могла наблюдать возившегося с емкостями Петю и папу, ловко загружавшего сосиски в кастрюлю с кипящей водой. Папа насвистывал «В бананово-лимонном Сингапуре»…
Уже довольно давно я ощущала себя даже не человеком, не личностью, а некоей плотиной, которая борется с внутренней темнотой. Все свои силы я тратила на то, чтобы не сойти с ума. На то, чтобы темнота, мгла, мой внутренний ад оставались там, где они есть. Чтобы не перешли границы. Я не жила — я боролась с обстоятельствами, если моя борьба обезвреживала обстоятельства, я начинала бороться с самой собой. Потому что я чувствовала себя незаменимой и совершенно необходимой для субъектов моего маленького мирового пространства — мамы, папы, бабушки, Марсика и Пети.
В тот вечер, когда Петя играл, а папа варил нам сосиски, я поняла, что жизнь — это поток, поток совершенно разных вещей: позитива и мерзости, красоты и уродства, лжи и правды, и я просто должна его принять. Я все равно в этом потоке, но, воспитанная мамой, я везде нахожу препятствия, которые надо перепрыгнуть. Кому это надо, думала я. Кто установил для меня эти «мои личные высокие» требования, за которые я бьюсь в учебе, потом буду биться в работе, потом — как жест отчаяния — в любви? Кто решил, что я должна быть совершенна, кто это сказал?
Сидя на полу в загаженной мастерской, я подумала, что я ни в чем ни перед кем не виновата, я никому ничего не должна. Моя бесконечная истерия по поводу Пети однажды выльется в то, что для своего собственного ребенка я стану кем-то вроде своей мамы… Я буду чувствовать только ответственность, с которой вообще непонятно, что делать, я буду гулять, мыть, кормить, и в какой-то момент все эти действия затмят от меня самое простое и, казалось бы, естественное чувство матери к ребенку. Любовь. Инстинктивную, априорную, радостную. Ту, которую так невыносимо принять…
Играющий с бутылками Петя (мама пришла бы в ужас, если б узнала), папа, грубо водружавший ковшик с водой на огонь, — они жили моментом, они были счастливы в нем. Я не умела быть счастливой просто так. Мне, как это ни комично звучит, с молоком матери был внедрен в мозг тот факт, что счастье нужно заслужить. Я заслуживала его изо всех сил, но не становилась счастливей… Даже наоборот, с каждой победой той хуйни, которая, по маминым меркам, и являлась жизнью, я ощущала себя все более потерянной, сумасшедшей и одинокой.
После обеда в наш отсек пришла pr-менеджер по работе с регионами Лиза Морозова и принесла пакет семечек «От Мартина». Кризис грянул относительно недавно, но с работой у нас возникла очевидная напряженка. Грубо говоря, основную часть времени мы просто сидели и болтали, благо Катя появлялась в open space не часто.
Люба, отхватив горсть семечек и сплевывая шелуху веером в помойное ведро, повествовала о достоинствах сахарной эпиляции.
— И сколько стоит? — заинтересовалась Морозова.
— Семьсот — ноги и восемьсот — там. Я вот все Сашку с собой зазываю, чтобы не скучно было, а она ни в какую!
— А на хрена мне платить полторы за сахарную эпиляцию и сидеть два часа с расставленными ногами, если я могу купить за двести рублей «Вит» и отлично со всем справиться за три минуты? — вступаю я под общее бодрое щелканье.
— Тут я, пожалуй, с Живержеевой соглашусь. — Морозова вынесла свой вердикт, и все с жаром ухватились за новую тему — досадной пропажи из магазинов карандаша для глаз «Christian Dior» оттенка «серый уголь».
За стеной безнадежно, как собака, которую никогда не впускают в комнату, вздохнул Дима. Женя Левин в такие минуты обычно отгораживается от женских коллег наушниками.
